– Кем?
– Младшим научным сотрудником. Начнете со ста двадцати, а там пойдет…
Я не хотела быть мэнээсом, полуавтоматом со списками и половецким Трезоркой. Я была свободным киллером, киллером с пропеллером на мотороллере. Но что-то в моем горле щелкнуло, и я с ужасом услышала, что отвечаю завлабу нечто вполне автоматическое:
– Большое спасибо, Грачев. Да, я хочу. Организуйте вашу заявку. Буду очень благодарна.
А потом, автоматически возвращаясь домой на трамвае того же номера, я автоматически успокаивала себя одним из стандартно-автоматических соображений: не беда, ничего не случилось, до распределения еще далеко, всегда есть время передумать. Но в глубине своей программы робот женского рода Александра Романова, то есть я, прекрасно осознавала, что ни хрена этот робот, то есть я, не передумает. Да и зачем передумывать? Свободный режим, нормальная зарплата, приличные сотрудники, невредный начальник… Начну со ста двадцати, а там пойдет. Буду приходить к половине двенадцатого, а ближе к вечеру бухать вместе со всеми. И какой-нибудь Трезорка-Троепольский по пьяни нагнет меня на стол в каморке Веры Палны, и я буду вполне довольна этим обстоятельством. А затем, или даже параллельно тому, я найду себе какого-нибудь муженька, хотя не откажусь и от развлечений в каморке под Трезоркой.
Со временем приставка «младший» сменится на «старший», и я стану этакой Зиночкой с внуками, авоськами и все тем же трамваем. А потом во мне неисправимо проржавеет какой-нибудь важный агрегат, и я перестану совершать совокупность автоматических действий, обозначаемую словом «жизнь». И два могильных полуавтомата, раскорячившись над ямой, опустят туда ящик с не подлежащим починке роботом, то есть мной. И если мой ящик громыхнет, ударившись о дно по причине соскользнувшего полотенца, то кто-нибудь наверняка автоматически припомнит: «Плохая примета!.. Теперь пойдут косяком!..»
А так? А так они что – не идут косяком?!
Потом выпал обильный снег, и сразу стало полегче, стало чище. А может, это я мало-помалу оклемалась.
В начале февраля неожиданно позвонила Вера Пална.
– Сашенька, как дела? Мы тут по тебе скучаем. Грачев совсем пожелтел.
– Пусть печень лечит, – посоветовала я.
Секретарша рассмеялась.
– Нельзя лечить то, чего нет. Слушай, Саша, тут на тебя персональную заявку готовят, надо какое-то собеседование пройти. Ящик-то у нас режимный, сама понимаешь. Ты как насчет следующего вторника в десять? Мы, если что, справку для института дадим.
Я с удивлением обнаружила, что рада звонку. Рада возвращению туда, в лабораторию, в уютный полуподвал в Мариинском проезде.
– Не надо справки, Вера Пална, я сейчас на дипломе. Свободна, как птица. Во вторник, так во вторник.
За четверть часа до назначенного времени я спустилась по стоптанным в полукруглые лунки ступенькам. Грачев встретил меня, как родную. Мы еще обменивались последними новостями, когда в кабинет заглянула Вера Пална, накрашенная пуще прежнего.
– Сашенька, ты уже здесь? Пришел этот… мужик из отдела кадров.
Кадровик оказался аккуратным молодым мужчиной лет тридцати в модной спортивной куртке, вязаной шапочке-гребешке с надписью «Адидас» и легких, не по сезону, туфлях. Улыбка у него была самая располагающая – жаль только, глаза в ней совсем не участвовали. Есть такое определение – «рыбий глаз» – светлый до водянистости, невыразительный до прозрачности.
