– Видите ли…, та, с которой я так хотел уехать (или остаться?), она уже там, под ракетами Саддама, и не со мной. Надеюсь, Саддам промахнётся, а они выберут правильное убежище в случае воздушной тревоги.
… «Зачем я это сделал? – спрашивал я себя. – С соперницей, готовой сложить своего короля? Весь её облик, всё её поведение говорило мне: я не против продолжения. Эта пурга закончится, и будет весна, и будет лучше. А если нет, если здесь не будет лучше, мы уедем с тобой в Израиль. Мы с тобой не знаем, как там, но, может, там будет лучше. Или останемся – с таким как ты мне не будет так страшно. И папа её – уже твой друг и союзник по обороне».
… «Не поступают так с такой девушкой. Ну посмотри на неё, в ней же нет ни одного изъяна! Посмотри на это доставшееся ей от славянской мамы лицо и на эти еврейские папины глаза, в которых можно утонуть. Все мужчины будут завидовать тебе. И может быть, даже та, которой ты проиграл свой эндшпиль три года тому назад, случайно встретив тебя с ней на Тель-Авивской набережной, хотя бы на те мгновения, пока вы не разминётесь глазами и плечами, пожалеет о своём выигрыше».
… «Дурацкая московская анкета, мудрый учитель иврита и эта рижская пурга дают тебе шанс. Не будь же полным идиотом, поставь ей мат, и лучшей кандидатуры, чтобы забыть про обстрелы Хусейна, у тебя не будет!»
Но в любви всегда так. Как часто мы задумываемся о поверженных, сложивших своего короля на доску?
Мы заказали ещё по рюмке бальзама.
– Понятно, – сказала она мне, – теперь понятно, что в ваших глазах и что кроется за вашими улыбками.
Мы ещё долго говорили о чём-то, уводя фокус от неприятных для нас тем. Я исправлял свою оплошность, латал чуть не загробленную собственной глупостью позицию на доске, и она принимала мои попытки. Это были почти поддавки. Я это видел. Так или иначе, наша беседа через пару часов упёрлась в молчание.
– Что вы молчите? – спросила она.
– Да так, размышляю. – Я выдвинул своего ферзя на матовую позицию. – Чего вы больше боитесь? Ракет Саддама Хусейна или мужчин небольшого роста? – спросил я, внимательно посмотрев в её глаза.
– А вы злой! – сказала она с улыбкой, говорящей, что, несмотря ни на что, она согласна терпеть мою злость.
– Да, Ира, да. Но у меня есть на то веские причины. Три часа назад вы по телефону дали мне вторую причину. Три года назад та, что теперь под ракетами Саддама, дала мне первую.
– Да, я понимаю… Хотите честно?
Я пожал плечами, кивнул головой, давая понять, что не буду возражать.
– Ту, что теперь под ракетами, я не понимаю. Я сюда пришла, только чтобы папа отцепился. – Она как-то просто и доверчиво посмотрела мне в глаза. – А теперь… теперь я её не понимаю. Она что, была ещё выше ростом, чем я?
– Нет, Ира, нет. Она была гораздо ниже нас с вами ростом. Да и почему была? Она есть, только не со мной, и сейчас под ракетами Саддама…
– Ой… ну тогда я уж совсем ничего не понимаю…
– Ира, мне приятно чертовски, спасибо. Но, во-первых, сегодня я не тот, что три года назад. Наши раны нас многому учат. А во-вторых, у её папы было больше времени смотреть на меня.
– Как долго?
– Почти год.
– У меня два с половиной… – грустно произнесла она, думая о чём-то своём.
– Да, мне ваш папа рассказал вкратце…
– Что ещё вам мой папа наговорил?
– Да больше ничего. Сказал, что это был неправильный мальчик и что теперь вы в поисках правильного.
– Это папа с мамой в поисках, а я как бы сама по себе…
