Кимоно - страница 16

– Если мы поедем в Японию теперь, мы как раз поспеем, чтобы увидеть цветущие вишневые сады.

– Как, маленькая Юм-Юм, – вскричал в восхищении муж, – вам надоели уже фараоны?!

– Египет очень интересен, – поправилась Асако, – поразительно это величие тысяч и тысяч лет. Но оно наводит грусть, не кажется вам? Думается, что все здесь умерли давным-давно. Хорошо бы увидеть опять зеленые поля, правда, милый Джеффри?

Голос весны говорил ясно.

– И вы в самом деле хотите ехать в Японию, милая? Я ведь в первый раз слышу от вас об этом.

– Дядя и тетя Мурата в Париже не раз говорили в это время: «Если теперь вернуться в Японию, мы как раз застанем цветение вишни».

– Почему, – спросил Джеффри, – японцы так много думают о вишневых цветах?

– Они очень изящны, – отвечала его жена, – настоящие снежно-белые облака; кроме того, говорят, что эти цветы – души японцев.

– Так вы будете моим вишневым цветочком, хорошо?

– Нет, не женщины, – возразила она, – это мужчины – вишневые цветы.

Джеффри засмеялся. Ему казалось нелепым сравнивать мужчину с хрупким цветком, с его преходящей красотой.

– А как же японские дамы, – спросил он, – если цветы – мужчины?

Асако не знала, чтобы особый цветок символизировал их прелесть. Она выразила предположение:

– Кажется, бамбук, потому что женщины должны склоняться, как во время бури, когда мужья сердятся. Но, Джеффри, вы никогда не сердитесь. Вы не даете мне случая сделаться бамбуком.

На следующий день они взяли билеты в Токио. Долгое морское путешествие оказалось приятным опытом, прерываемым беглыми визитами к друзьям, живущим на Цейлоне и в Сингапуре, и, оживляемым тесной, хотя и эфемерной, интимностью жизни на борту парохода.

На «Суматре» была пестрая компания, и ее наиболее бросающиеся в глаза представители – шумные и пьющие завсегдатаи курительной комнаты и дамы сомнительного поведения, с которыми они проводили время, – были сразу отвергнуты Джеффри как недостойные.

Из-под этой пены вышли на свет люди более подходящие – офицеры и правительственные чиновники, возвращающиеся к своим постам, и несколько туристов от безделья. Каждый, казалось, старался оказать внимание очаровательной японской леди, и избегнуть этого усиленного внимания было трудно в тесных пределах судовой жизни. Единственным средством отстранить несносных было окружить себя телохранителями из приемлемых компаньонов. Райская ограда медового месяца не запиралась в пути.

Разумеется, много говорили о Востоке, но совсем не с тех точек зрения, что энтузиасты Довилля или Ривьеры. Многие из этих мужчин и женщин жили в Индии, в малайских странах, в Японии или открытых портах Китая, жили, зарабатывая там кусок хлеба, а не потому, что грезили о волшебных снах Востока. Для таких, его романтические краски поблекли. И исписанные страницы их трудовой жизни имели траурную рамку недовольства, тоски по родине, куда они так охотно возвращались в редкие периоды отдыха и где, казалось, не находилось для них ни места, ни занятия. Это были члены британской диаспоры: только их Сион оказывался для них скорее сладким воспоминанием, чем настоящим родным домом.

– Да, – говорили они о стране изгнания, – очень живописно.

Но их лица, морщинистые или бледные, их озлобленность и молчаливость говорили о годах усилий и тяжелом добывании денежных средств в странах, где развлечений мало и их трудно найти, где климатические условия неблагоприятны, где угрожает лихорадка, где белое меньшинство живет, как солдаты в одиноком форте, вечно подозревая и опасаясь, вечно настороже.