Утром без пролога.
Так сразу после тронусь я в дорогу,
В Коськово, к засеянным полям, крестьянам
И запасам вашим да моим заботам.
Там рожь сейчас соломенного цвета,
Уж пора, иного нет ответа.
– Ах, соломенная рожь, это всё так мило!
Поля широкие в лучах дневных светила!
У нас здесь больше перелесками зажатые клочки,
Простора нет, одни куски.
Ах, я бы съездила в Коськово, хоть и не с руки,
Там так полисто и красиво в эту пору!
– Et quel problème10?
Проблемы нет совсем!
Велите заложить карету споро
И кучер вас доставит скоро,
Ужель Михал Семёнович удерживать супругу станет?
Ведь в день управитесь, не потеряетесь в коськовском нашем окияне?
– Не станет он удерживать меня, к чему так сложно?
Но Мишеньку оставить не хочу, а взять с собой не можно,
Больно мал, тревожно.
Вот в следующем году всенепременно к вам приду,
О, Боже мой, ошибка – я приеду, не приду!
А покуда уж лучше б вы до нас добираться соизволили почаще.
Тому уж третий месяц как вы явились в жизни нашей спящей,
А вы, ну как сказать, ах слово улетело вон.,,
– Мари наморщила свой нежный лобик, – а вы… pointez le bout du nez seulement.
«Oh, créateur,11создатель, elle est une fleur12! Она цветок в своей естественности, ужимок нет в ней ни на гран, даже едва приметные морщинки дают ей шарма океан!» – Фабьен почти стонал, но вслух лишь сухо продолжал:
– Да, по-русски будет «глаз не кажете почти», ведь лишь по-русски должно нам общаться.
– Да, сударь, вы правы, усилий много нужно от меня, чтобы сущности высказывать по форме. Ну я стараюсь, как могу, вины моей в том нет, что не умею знатно мысли излагать в ответ на языке моих, ох я опять забыла их…, вот, предков, да на их наречии вести беседу с вами хотя бы редко.
– Беды в том нет, сударыня, изрядной.
Вы скоро будете вещать по-русски складно,
Сомнений нет на этот счёт
– И года не пройдёт,
Тут не найти двух мнений,
Что после длительных борений
Освоите вы все словесности российской тайны.
Лишь не уснуть на розах важно.
[10]В чём проблема
[11]О, Создатель
[12]Она цветок
Достаточно желанья, родной язык утратить невозможно,
Коль сам того не возжелаешь неотложно.
Вовсе не то, что Родину утратить, в душе навеки схоронить.
– О да, как это тягостно, наверное, по Родине тужить,
От милых с детства пейзажей,
Лиц, обычаев и нравов в оторванности жить!
Я не могу представить даже!
– Да нелегко, как с вами я могу не согласиться.
Но только из того, что перечислить вы изволили, живы одни пейзажи.
Всё остальное, и люди, и селенья даже
В реку забвенья греческую, в Лету, канули. Нет лиц, обычаев и нравов,
Всё и Земля – одна сплошная рана.
Мари Фабьяна внемлет и вздыхает: «Несчастливец, как его жаль, у себя на Родине он был судьбою взыскан и партию достойную мог бы составить быстро. Ведь и красив, и статен, а как манерами опрятен! Ах, Боже, Мари, Мари, пора закрыть сей разговор! Пора, но трудно чувствам дать отпор!»
– Но ведь Париж стоѝт! Я б так хотела хоть разок, хоть издали воззреть на это чудо: Нотр-Дам, Лувр и Тюльери, Версаль! Как Дидерот сей город описал. Ведь вы, Фабьен, родились недалёко от парижских стен?
– Ваша правда, и визитировал сей город многажды, но нынче не желаю. С тех пор, как прачки и кухарки в Версаль пришли и королю указы диктовали, Париж уже не тот, он утонул в моей печали. Нет-нет, Парижа нет. Толпа сей город очернила. И королём верховодила! Когда король публично напялил на себя колпак простолюдина, терпенью нашему пришёл конец, оно иссякло как вода в оазисе пустынном. Тогда нам уяснилось, что злополучья Родины усугубились, она летела в бездну, и, не умедля, принялись мы готовиться к отъезду, но времени уж мало оставалось. И вот я тут, один, скитаюсь…
