!).
Меня обзывали ублюдком, сморчком, а я барахтался в грязи и корчился от боли и унижения, и удивлялся странному недоброжелательству людей.
«Я упал, а им меня совершенно не жалко!» – недоумевал я, параллельно открывая для себя главный закон бытия: не падать!
И также меня занимало, как помню: где мать моя в эту минуту и что она чувствует, видя, как меня убивают?
А ничего, судя по каменному выражению её лица, она не чувствовала; просто стояла поблизости, не проявляя сострадания и не пытаясь прийти мне на помощь.
Наверно, тогда, в десять лет мне в последний раз безудержно захотелось позвать её по имени…
Я уже почти, было, пошевелил непослушными губами и даже почти выговорил: «мать моя» (мне от рождения запрещалось звать её мамой, а только единственно – мать моя!), как меня обожгло и затопило зловонным водопадом мочи, безжалостно бьющим из жуткого жерла трубы, торчащей из Жориных штанов.
Я вертел головой и катался по снегу, пытаясь спастись и не захлебнуться – и все же повсюду меня с роковой неумолимостью настигали тошнотворные струи циклоповых излияний.
Я тонул в них, не помнил себя и мало уже реагировал на крики: «добить огольца!» – и только мечтал вырваться из этого дурно пахнущего кошмара.
Наконец, мой мучитель схватил меня, ослепленного и беспомощного, за ногу, раскрутил между небом и землей, как дискобол раскручивает диск, и закинул подальше в подернутый тиной Сучару-ручей.
Плавать я не умел, и, понятно, меня потянуло на дно.
Все же, я не сдавался и отчаянно барахтался.
Смеркалось уже, когда я кое-как выбрался на опустевший берег.
Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.
«Ну, вот я и дома!» – сказал я себе, укрываясь газетой.
«Ну, вот ты и дома!» – почудилось мне, повторилось во тьме…
После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще опускали в могилу и наскоро закидывали сырой землей, или мусором, или по спешке ветками хвои, не оставляя притом таблички или колышка для памяти.
Было, я месяц (возможно, и три!) провалялся в заброшенной штольне без памяти.
Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домой – ползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.
Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не дала закопать живьем…
Когда я, случалось, заболевал – она не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и, не мигая и молча, глядела на меня своими глазами цвета дождевой воды.
Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Сучары-ручья.
По стечению необъяснимых обстоятельств, я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом, или соскальзывал в речку с трубы и тонул.
И опять же, случайный прохожий вытаскивал меня из воды или я сам из последних сил выбирался на берег.
Мать моя, повторюсь, ни разу меня не спасла…
