Не могли же возникнуть случайно: ворона, за хвост которой я уцепился, когда нечаянно выпал из окна; или тощий, облезлый кот, принявший смерть вместо меня от крыс-людоедок; или тот же Галимулла – зеленоглазый уродец с хищным ястребиным профилем и горбом повыше лопаток.
Алмаз, как он мне объяснил, в переводе с татарского языка означает бриллиант чистой воды, а Галимулла – ни больше, ни меньше, как Аллах всезнающий.
Аллах, который Аллах, Он, может, и знает все наперед и назад – вот только Галимулла был полон неведения, когда согласился сидеть рядом со мной.
Помню, он лихо стянул со спины новый ранец и вывалил разом на парту татарские сладости и печенья.
«Куший, чо хочиш, каныш, и скольки хочиш!» – воскликнул Алмаз от всей своей маленькой большой души.
Увидев мое замешательство, он сам стал щедро совать мне пахучие леденцы.
«Я татарын, каныш, панимаиш? – весело смеялся он и тряс меня за руку. – А каныш – значит, друг, понимаиш?»
Отчего-то я глянул в окно на мать мою, не спускавшую с меня глаз, и нерешительно помотал головой.
«Да куший, каныш, не баись! – засмеялся Алмаз. – Мамушка мой сделил дли мине!»
При слове «мамушка» маленький горбун неожиданно горячо прижал обе руки к груди, будто там у него неожиданно образовалась дыра.
У меня же при этом – впервые, наверно! – слезы из глаз потекли.
«Ты чиво?» – изумился Алмаз и погладил меня по плечу.
И тут мы друг друга увидели по-настоящему (а когда люди видят друг друга по-настоящему, между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть!).
Алмаз был первым, кто дал мне почувствовать вкус сладкого.
Он же первым открыл для меня целый мир – мир большой, любящей семьи…
Сколько раз, лежа на ледяных газетах, я представлял моего друга утопающим в жарких перинах, и то, как приятно ему просыпаться в родительском доме, где его все любят и нежат.
Меня, восьмилетнего мальчика, не знавшего отца, потрясали восторженные алмазовы рассказы о десяти его братьях-джигитах и пяти сестрах-красавицах, о добрейших родителях, обожающих и балующих своих детей, о многочисленной шумной родне, верных друзьях и веселых знакомых.
У меня натурально захватывало дух, когда он перечислял своих знаменитых предков. Чингис-Хан, называл он уверенно, породил Джучи-хана; Джучи-хан, в свою очередь, подарил жизнь Кызыл-тину; а Кызыл-тин, пришло время – Ювашу; Юваш оставил после себя Иши; а Иши – Мамета; а Мамет – Куташа; и после Куташа, благословение Аллаху, еще родились Аллагула, Кузей, Ебардула, Мунчак и Юрак…
«Ты не думый, каныш, я давно на свете живу!» – любил повторить Алмаз не без гордости.
Я помню, меня восхищала его убежденность – что он не вчера родился, и не завтра умрет.
Вместе с тем, он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.
Продолжение рода – великого рода Галимуллы! – вот что больше всего заботило моего маленького друга.
У десяти его старших братьев-джигитов, которые были женаты, будто назло, рождались исключительно одни девочки, иногда даже по три за раз – что, по словам Галимуллы, угрожало сохранности их древнейшего рода.
Женщина, он говорил, у татар, всем известно, в великом почете – но все-таки до известного предела!
Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сына – поскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.
