– Вот здесь абсолютно всё, что касается Ки, – косясь в сторону дверей, заговорщицки прошептала женщина. А после добавила ещё тише: – Джон, я вижу, ты человек с добрым, светлым сердцем. Держись этого света. Иначе ты долго здесь не протянешь. Здесь трудно выжить. Когда приходится бороться с самим собой… Для многих эта борьба уже закончилась поражением.
– О чём вы? – сведя на переносице светлые брови, спросил начальник охраны.
– Это проклятая земля. Все, кто ступает на неё, становятся причастны к совершённому греху. И это непосильная тяжесть. Но, конечно, тяжелее всех придётся молодому хозяину, – завершила свою тираду женщина и задумчиво уставилась в окно. Затем вздрогнула и, засуетившись, принялась утрамбовывать оставшиеся вещи в старые потёртые чемоданы.
– Скажите, а… она вообще не спит? – всё-таки спросил парень, хотя и сбился на середине предложения.
– В тетрадке есть всё, что нужно знать про Ки, – отмахнулась мадам Со, явно не желая больше отвлекаться на разговоры.
Джон Хёк вышел молча, не стал расстраивать пожилую женщину и говорить о том, что ей вряд ли удастся покинуть усадьбу сегодня. Это ей скажут другие, и уже совсем скоро. Хёк передёрнул плечами и, сжав злополучную тетрадь в пальцах, поспешил выполнять приказ президента.
Комната была небольшой. Может, метров двадцать, но в ней умещался камин. Хотя в камине не было дров, и из-за крайней степени заброшенности, в которой он находился, сложно было представить, что в нём когда-то мог пылать огонь.
Ещё в помещении был стол. Полки с бесчисленными книгами закрывали стены почти полностью. В углу стояла двуспальная кровать, скрытая цветастым, но блёклым от времени пологом. И почти по центру – кресло, в котором неподвижным каменным изваянием и сидела Ки, как её называла мадам Со.
Вопреки предупреждению, которое взволнованная мадам Со повторила несколько раз, дабы убедиться, что Джон воспринял его всерьёз, о том, что на девушку лучше не смотреть, глаза сами собой возвращались к Кирин и снова и снова удивлялись её нездоровой, какой-то нереальной бледности, которой отливала кожа тонких рук, шеи и лица.
Джон вот уже в который раз заставил себя отвернуться, чтобы наконец найти упомянутый домработницей мешок с зерном. Воду он принёс сам – большую двадцатилитровую бутыль, которую управляющий радостно вручил ему, упомянув, что вода у мисс вчера должна была закончиться и бутыль следует заменить. Бутыль в итоге была поставлена рядом с полупустым мешком, в котором и обнаружилась та самая пшеница.
Парень развязал мешок и деревянной плошкой, найденной в его недрах, попытался зачерпнуть зерно, что закончилось полным фиаско. Нет, зачерпнуть-то он зачерпнул и даже достал плошку из мешка, а вот дальше всё пошло не по плану.
– Твою ж… – вскрикнул начальник охраны и, отшвырнув деревянную миску, отпрянул от мешка, чтобы совсем по-детски запрыгать на месте, стряхивая с рукава пиджака чёрного, блестящего, просто огромного, величиной с добротную металлическую зажигалку, жука, зацепившегося своими корявыми лапками за ткань. Стряхиваться жук категорически отказывался.
Впрочем, он был здесь не один. Из-под упавшей на пол и опрокинувшейся миски, помимо пшеницы, по полу рассыпались его чёрные собратья и принялись резво расползаться в разные стороны.
Джон, считающий себя человеком, повидавшим многое, следовательно ко многому готовым, побледнел и, потянувшись, пальцами ослабил ворот рубашки. Взять себя в руки и не визжать, как девчонка, при виде жуков, которых он не переносил с детства, оказалось не так-то просто. Но всё же начальник охраны справился, сглотнул сухой ком, с болью прокатившийся по горлу, и, стараясь не передёргивать плечами, наклонился за плошкой, а затем зачем-то посмотрел на девушку. И вот тут снова вздрогнул, почувствовав сразу всем телом тяжёлый взгляд пронзительно-зелёных глаз.
