Милиционер выкрикнул мою фамилию, я поднялся и пошел за ним, поминутно натыкаясь на стены. Дежурный, даже не взглянув на меня, сказал моему провожатому:
– На хера ты его привел? Пускай еще поваляется.
– Ступай назад, – приказали мне.
Я не смог найти обратной дороги и был препровожден за локоть, без лишней, впрочем, грубости. Через полчаса меня опять вызвали и велели одеваться. За одеждой надо было пройти в соседнюю комнату, но одеваться снова вывели в приемную, перед всеми. Куртка, шапка, новый костюм-тройка были заблеваны и вываляны в грязи, сорочкой и майкой словно полы мыли. Милиционеры (молодые ребята) молча смотрели, как я одеваюсь.
– Дайте-ка глянуть на этого цыпленка! – послышался зычный голос, и женщина-врач присоединилась к милиционерам.
Она уселась прямо передо мной, упершись кулаками в расставленные могучие колени, и принялась раздельно и смачно обкладывать меня на чем свет стоит.
– Да ладно тебе: парень-то неплохой, – вступился за меня один из ментов.
– Неплохой? – взорвалась врачиха. – Ты его видел? Он же синий был, когда его привезли! Он же по-настоящему кончался! Если бы я укол ему не сделала, он бы подох у нас здесь!..
Кончив одеваться, я стоял перед нею, грязный, жалкий, униженный, стараясь хоть смирением выразить свою признательность за причиненные хлопоты, и вдруг – я едва успел отвернуться – меня вырвало прямо в урну у входной двери. Тут даже видавшая виды врачиха осеклась. Плюнула и ушла, хлопнув дверью своего кабинета.
Да-а… Мое унижение столь было очевидным, что куражиться не приходилось. Но тем сильнее разгоралась и пела во мне непонятная радость.
И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?
Цюй Юань. Отец-рыбак
– Ваш домашний адрес? – спросил дежурный, заглядывая в мой паспорт, перед тем как вернуть его мне.
И я не смог удержаться, – внутренне хохоча, повторил фразу, произнесенную мной лет тридцать назад, при первом приводе в милицию (вместе с Дементием), так насмешившую тогда моих друзей, что с тех пор всякий раз, как я начинаю прикидываться дураком, они уличают меня ею:
– Где живу, что ли?
Мне вернули изъятые при задержании вещи (в том числе три «куриных бога», которые я после Коктебеля так и таскаю в кармане куртки), за исключением денег и сигарет, велели расписаться в уплате 25 рублей «за медобслуживание» и выдали две квитанции. Я, конечно, не стал поднимать хай из-за зажуханной пятерки, тем более из-за начатой пачки «Астры». Но и просить, чтобы не сообщали на работу, тоже не стал: куда уж тут было ниже-то унижаться! Открыл дверь, подмигнул на прощанье ментам и вывалился в ночной заснеженный город.
Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой… ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет; а унижающий себя, возвысится.
Лк. 18: 14
* * *
19.12.1984. Митя служит под Коломной в ракетной части. Сегодня, в день присяги, мы поехали к нему.
Весь карантин – человек примерно триста – был выстроен взводными колоннами на плацу. Напротив строя, позади трибуны, толпой стояли родители. Выходило, что солдатики принимают присягу не только «перед лицом своих товарищей», но и на глазах «народа». Двойная ответственность! В наше время такого не водилось. Приезд родителей в часть допускался скорее как исключение; а тут – чуть ли не официально вызвали. Люди съехались не только из Москвы, но и издалека: из Иванова, Саратова…
