Лили танцевала – маленькая красная светящаяся точка, и темнота вокруг нее становилась бархатно-фиолетовой. И уже почти уверенно казалось, что новый мир можно начать с чего угодно, например, с красной точки в темноте; и это движение единственной заряженной частицы в бесконечности полной пустоты убаюкивало, усыпляло, погружая Лили словно в сон, но скоро своим же смирением, обреченным на свободу бездействия без помех, начало болезненно раздражать и искать уже то, с чем можно столкнуться, потому что без этого столкновения вся энергия красной точки бездарно напрасна – наверное, в мире ничто еще не было так напрасно. И снова неизбежно вернулась она к закрытой двери, из щелей которой тут же потянулись щупальца прежнего…
Ерунда! Полная ерунда! Все эти теории никуда не годятся! Нельзя убежать, закрыться, отгородиться глухой стеной от того, что живет в тебе, кричит и томится, как в клетке. Страхи – маленькие зверьки, порожденные в моменты болезненных столкновений с окружающим миром. И невозможно от них отвернуться – они постоянно напоминают о себе и питаются новыми: на проходящую мимо собаку тут же рычит пес, испугавший нас в детстве, и скулит страх, запертый нами когда-то… у каждого свой зверинец…
Одно понимала Лили: «я другая…» Но – какая?
Опухоль спала, но мама продолжала молчать, и врачи не могли объяснить, почему, предполагали, что это у нее такое проявление нервного шока. Хотя она всеми силами пыталась им сказать (писала на бумаге, мычала и тыкала пальцем), что лежать больше не хочет и уйдет домой, ее не выписывали и не отпускали. Но на человека в состоянии шока она вовсе не была похожа, язык тоже не имел признаков парализованного объекта, двигался как живой, однако свою прямую функцию не выполнял. Тогда мама сама стала писать Лили записки о том, что нужно сделать дома, и когда в одной из записок она написала «поменять покрывала», Лили с готовностью поняла это буквально и купила новую ткань, и сменила старые серо-буро-коричневые немаркие покрывала на бежевые с растительным орнаментом, а также заменила клеенку с кухонного стола на желто-оранжевую скатерть, на кухне появились прозрачные, цвета весеннего салата, занавески и некоторые другие мелочи.
Неожиданно Лили стало спокойно: она неторопливо, в своем, найденном теперь, органичном для нее размеренном и плавном ритме делала все, что надо, и не беда, если что-то забывала – без труда нагоняла упущенное, и уже без надрыва, без страха, без истерики. Она с удивлением прислушивалась к этому новому ритму внутри себя и удивлялась, что, делая все, что и прежде, под эту новую музыку она не только не напрягается, но, наоборот, напряжение, которое въелось в каждую ее клеточку за долгие годы, пока она боялась, ошибалась, искала и сопротивлялась, теперь ослабевает, отпускает. Лили танцевала. И слушая теперь себя, она понимала, что все, что было раньше, было чем-то странным, непонятным, неизвестно откуда взявшимся, и что это была вовсе не она, потому что на самом-то деле она, Лили, оказывается, совсем другая…
Когда мама, наконец, заговорила, выписалась и появилась дома, первый ее возглас был: «Это ты чего тут наделала?» Вскоре прежние покрывала, занавески и клеенка постепенно вернулись на свои места. Шахматы и покер отменились сами собой – теперь сынуля вновь изредка играл с бабушкой в лото или дурака. В дом вернулся прежний миропорядок.
