Собственно, Хэйл, мастер на все руки, выполнял в Приюте Разбитых Судеб самую разнообразную работу: чинил кровлю, мебель, колол дрова, выносил помои, чистил отхожие места. Послушницы и монахини редко называли его по имени: с «лёгкой» руки настоятельницы Хэйл получил прозвище Дед. Это был неуклюжий, подволакивающий правую ногу великан, с простодушным лицом, вечно покрытым сажей и копотью. По мнению Ирис, дедом его звали зря. То, что седина посеребрила виски и бороду, - пустяки; зато глаза у него были молодые и ясные, как горное озеро. Сильные умелые руки Хэйла и его постоянная суетливость также мало напоминали о старости.
С тех пор, как Ирис заточили в подвале, а хлеб и воду ей приносила немая монашенка, Хэйл был тем человеком, который старался, как мог, облегчить страдания девушки. Каждый раз, когда он приходил, чтобы забрать её ночной горшок, у него для Ирис был припасён какой-нибудь гостинец: то мочёное яблоко из зимних монастырских припасов, то варёное яйцо, то горстка кедровых орехов. Хэйл менял повязку на голове девушки и приговаривал – жалел сиротку:
- Не горюй, детка! Видел я прошлой ночью сон – обедали мы с тобой у самого князя Гримберта: я пил брагу медовую, значит, веселиться буду, а ты ела булки пышные, белые, сладкие, маком присыпанные, стало быть, счастье тебя ждёт...
Ирис еле улыбалась бледными губами:
- Счастье, говоришь? Не такое ли, как у бродячих циркачей в дырявом балагане?
- Не говори так, детка, не надо Судьбу неблагодарным словом гневить. И не тоскуй. Вот уж личико у тебя осунулось, глазки потускнели. От кручины это, детка, не горюй...
- Да как же тут не кручиниться, Хэйл? – вздыхала Ирис. – Страшно мне... Что если задавит меня эта темница?
- Время-то летит, детка, - успокаивал её Хэйл. – Был день, когда тебя сюда упрятали, наступит день, когда ты отсюда выйдешь... Поверь мне – рана затянется, обида забудется...
Рана, конечно, заживёт, думала Ирис, но забудутся ли боль и обида?
Она попробовала перевернуться на другой бок, и тут же резко перехватило дыхание: будто кто-то невидимый в темноте с силой ударил её под ребро. В глазах у девушки появились слёзы. На душе стало ещё тяжелее, когда она подумала о Тайгете: что теперь будет с ним, бедным несчастным существом, её единственным другом? Погибнет от голода или от волчьих зубов? Неужели они оба обречены на смерть: он – там, в холодном заснеженном лесу, а она – здесь, в сыром тёмном подвале ненавистного монастыря?
Уже целых пять лет жила Ирис в Приюте Разбитых Судеб, но всё ещё не могла привыкнуть к чёрной одежде, к суровому уставу, к жизни, где не было слышно ни беззаботного смеха, ни доброго слова, ни весёлых песен. Предприимчивая настоятельница устроила при монастыре мастерские: свечную, вышивальную и даже деревообделочную – несколько послушниц и монахинь низшего ранга вырезывали деревянные безделушки и посуду. Все эти изделия монастырь продавал на тысячи серебряных скеатов, но за свою работу послушницы имели лишь скромную еду да крошечную келью. В весеннюю и летнюю пору девушки трудились в монастырском саду и на огороде: с урожая сами кормились да ещё овощи и фрукты отправляли в город на продажу. Настоятельница выделила из казны тысячу скеатов и распорядилась на эти деньги приобрести новый колокол: более крупный, более громкий, - и гордилась тем, что звон у него был торжественный, внушительный, соборный. Колокола-то звонили, а вот послушницы, сидя в в трапезной, стучали зубами от холода: брёвна, «милостиво» выделенные настоятельницей из монастырских запасов, сгорали в камине очень быстро...
