Внезапно Уайетт принялся взбираться по лестнице с другой стороны. Он провел пальцем по иероглифам, начертанным возле надсмотрщика:
– «Слова, сказанные: солдаты должны соблюдать четкий ритм… – Не могу прочесть этот кусок. – Джехутихотеп, любимейший из царей». – Уайетт поймал мой взгляд. – Он диджей.
– Задающий крутой ритм, – рассмеялась я.
– Диджей Хутихотеп, – сказал Уайетт. – Здорово, Дейр-эль-Берша! А ну-ка поднимите руки вверх! – Он спрыгнул с лестницы и показал на людей, волочивших колосса: – Это еще далеко не все проколы Сесила Демилля. Парни, что волокут эту штуковину, вовсе не рабы. Имеется недостающая часть надписи, где говорится, что статую тащили три отряда рекрутов, а также вырезавшие ее скульпторы и камнетесы.
– Ага, хотя в кадре явно не хватает Чарлтона Хестона. – И на этих словах я потеряла равновесие.
Я наверняка рухнула бы на каменный пол, но Уайетт каким-то чудом оказался прямо подо мной, и мы упали вместе – куча-мала. Уайетт перекатился на спину, крепко обняв меня и таким образом приняв на себя основной удар.
В этой гробнице, где время, казалось, навеки замерло, оно остановилось и для нас с Уайеттом. Его руки сжимали мои плечи, я видела реальный страх в его глазах, не за себя – за меня.
– Ты в порядке? – прошептал он, а я, прижатая к нему, не слышала его голоса, а скорее чувствовала.
Была ли я в порядке?
Он захрипел под тяжестью моего тела, и я сползла на пол.
– Спасибо, что переломил ситуацию, – сказала я.
– Спасибо, что сломала мне колено. – Проверив коленный сустав, он с трудом встал. – Впрочем, если верить примете, мне в любом случае было суждено получить свою порцию дерьма.
Падая, мы все-таки умудрились оторвать от стены лавсановую пленку, и я с зубовным скрежетом представила, каково будет прилеплять ее на место. Но теперь, когда роспись не скрывалась под пленкой, я невольно залюбовалась ее красотой: темно-красным цветом кожи волочивших статую, бледно-желтыми тонами каменного изваяния, бирюзовым фаянсом ожерелья идущего за статуей властвующего номарха, белыми складками его одеяния. Почтительно понизив голос, я процитировала строки стихотворения Шелли:
– «Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
[2]Уайетт, стоявший возле меня, посмотрел на изображение:
– Не тот колосс.
Я это знала. Шелли написал стихотворение о внушительной статуе Рамсеса II.
– Ага, – согласилась я. – Но основополагающая идея та же.
Уайетт на секунду притих.
– Думаю, этому самому Джехутихотепу было бы страшно приятно узнать, что мы будем говорить о нем спустя четыре тысячелетия. Он продолжает жить хотя бы потому, что мы сейчас произносим его имя. Вот погляди. – Уайетт показал на стены гробницы. – Здесь повсюду имена, перечисление деяний, автобиографические тексты. Ведь гробницы должны были быть открыты для посещения. Именно так и сохранялась память. – Уайетт посмотрел на меня. – Потому-то мы и хотим все это опубликовать, да?
– Ты надеешься увековечить наши имена? – Я покачала головой. – Два ничтожных аспиранта, фамилии которых упоминаются разве что в сноске одной из статей Дамфриса?
– Олив, я тебя никогда не забуду, – рассмеялся Уайетт. – При всем желании.
Я ткнула его кулаком в плечо:
– Это совсем не то, чем когда тебя помнят потомки.
– Разве? – улыбнулся Уайетт.
Не знаю, сколько часов я сижу на полу по-турецки и читаю диссертацию Уайетта. Солнце уже опустилось так низко, что у меня начинают гореть глаза от усилий поймать хотя бы немного света для чтения. Здесь есть лампочка, но мне неохота вставать, чтобы ее включить. Мне страшно, что все это сейчас исчезнет и я проснусь в Бостоне, а Египет будет лишь пленкой, оставшейся после мыльных пузырей сна.
