Мой кортеж занял чуть не всю площадь перед театром –
запряженные лоснистыми породистыми лошадьми
четыре убранные шелком и бархатом повозки,
открытые носилки,
слуги в ливреях моих цветов – зеленое и золотое…
Затем мне всё же пришлось приказать им отъехать
подальше.
Потому что площадь начала заполняться народом.
Из разговоров на площади я поняла, что сегодня
представление короткое и бесплатное,
для того, чтобы люди поняли,
что стоит платить за спектакли в последующие дни.
Неподалеку от здания театра поставлен был помост,
куда взбежал, подпрыгнув, стройный красивый юноша
в нарядном белом камзоле, в белых чулках
на стройных ногах,
в башмаках, застегнутых на позолоченные пряжки;
он плавно раскидывал руки, хитровато улыбался;
и маленький тонкий локон спадал на правый висок…
Юный актер победительно говорил, пританцовывая,
комический монолог Арлекина,
заставляя народ на площади смеяться.
Он говорил о хитростях и плутовстве,
присаживался на табурет, нарочно поставленный;
откидывался назад и сам смеялся,
предавался веселому смеху,
изящно взмахивая руками…
После представления я беседовала с директором театра
в его кабинете.
Я сказала, что мне понравилось представление,
хотя выступил всего один актер.
Он говорил, что Винченцо прекрасный трудолюбивый актер,
склонный к недовольству собой, что хорошо…
В гримерной комнате Винченцо вытирал мягким полотенцем
только что вымытое лицо…
Я ни о чем его не спрашивала,
взяла его руки в свои
и поцеловала в щеку…
Он так походил на своего отца,
такого кудрявого красивого и остроумного…
Выйдя из театра, я упала без чувств.
У меня пошла горлом кровь.
Бесчувственную, меня перевезли
в ближайший монастырь клариссинок.
Настоятельница послала за врачом-греком…
Когда я наконец очнулась,
Винченцо стоял у моей постели.
Вошла одна из монахинь
со стаканом лекарственного питья,
и почтительно обратилась к нему:
– Вы сын госпожи?
– Сын, – ответил он коротко и сдержанно.
Меня охватило тревожное чувство счастья,
несмотря на боль в груди и слабость во всем теле…
Настоятельница впоследствии говорила мне,
что никогда не видела сына,
который так принимал бы страдание матери,
как свое страдание…
Вскоре я начала поправляться,
но беседы мои с моим сыном были порою тяжелы.
Однажды он воскликнул запальчиво,
что не испытывает ко мне ни сыновней любви,
ни дружеских чувств;
ничего – кроме непонимания и отвращения.
– И я не виноват, я не по своему желанию пришел
в вашу жизнь…
– Прости меня хотя бы за то, что я тебя люблю, –
произнесла я с несвойственным мне смирением.
Потом я спросила, чего бы он хотел в своей жизни.
Он глянул на меня с мягкой насмешливостью
и какой-то остренькой хитрецой,
и ответил:
– Вы, госпожа, ничем не можете мне быть полезной,
и мне от вас ничего не нужно.
– Но я завещала тебе всё мое состояние! –
мне было трудно говорить…
– Не умирайте! – возразил он. И продолжил:
Самое истинное в человеческой жизни – дерьмо,
в которое в итоге преобразуется человеческое тело.
– А душа? – с трудом невольно проговорила я.
– Кто знает… – он не договорил и посмотрел на меня,
и повторил: «Не умирайте»…
Тогда я выздоровела, а сейчас я в заточении;
и я так хочу увидеть моего сына!
