средь замыслов моих больных
в ползучих терниях лесных,
кривым подобных и овалам,
затерянную в небывалом,
обрел я форму вне мечтаний
благочестивей остальных.
И наступило торжество.
Я мир увидел завершенный,
но тот же взгляд мой отрешенный
велит мне строить вновь его.
* * *
Я тень, я чаша над моим
урочным делом или целью;
свод густолистый над скуделью,
и в праздник я неутомим;
я схож с долиной-колыбелью,
где я же Иерусалим.
Я Божий град. Я Бога жду,
Его пою ста языками;
Псалтирь Давидова веками
со мной, и я за облаками
вдохнул вечернюю звезду.
Притянут солнечным восходом,
давно покинут я народом,
и без народа я велик,
внимаю поступи пророчеств
средь распростертых одиночеств,
где я возникну, как возник.
* * *
Благополучием отрадным
изнеженные города!
Вас положением осадным
не соблазняла ли вражда?
Поголодать бы вам под стражей
из ненадежных часовых,
когда вокруг простерся вражий
стан, как один из тех пейзажей,
где не остаться вам в живых.
Бросая с кровель взор за взором,
страшиться будете измен,
но будет враг вас брать измором,
а не склонять к переговорам,
и брать не будет вас он в плен,
пока своим немым напором
не сокрушит он ваших стен.
* * *
Я из пульсирующих эпох;
с ними, в них я исчез.
Я песней был, и стих, мой Бог,
в ушах шумит, как лес.
Я в тихой простоте поник,
но голос мой целей,
когда, склонив смиренно лик,
молюсь еще теплей.
Гнал ближних я за ветром вслед,
как звал бы я грозу,
крылами ангелов задет
там, где в Ничто впадает свет,
а Бог темнел внизу.
* * *
В древесной Божьей вышине
нет ангелам числа;
отлет им видится во сне
туда, где Божья мгла.
Однако веруют они
в свет, а не в Божью тьму;
Денницу чествуя в тени,
льнут ангелы к нему.
Он выдает себя за свет,
царит в стране теней,
в ничто сожженный, ввысь воздет,
он просится туда, где нет
мучительных огней.
Бог времени, он род луча,
он будит и слепит,
от боли бьется, хохоча,
и жалобно вопит,
а время видит в нем врача
и власть его крепит.
А время – блеклая кайма
древесного листа;
времен сияющая тьма
для Бога нечиста,
и Бог, уставший от высот,
упал бы под откос,
когда бы не отверг Он год,
и лес волос, Его оплот,
сквозь вещи произрос.
* * *
Деянье в Божью суть ведет,
даруют руки свет,
а чувство – гость, а гость уйдет,
для чувств пределов нет.
Все чувства – вымыслы ума,
у каждого своя кайма,
их рознят лишь сердца;
уйдешь туда, где ночь сама
поймает беглеца.
Ты для меня – лишь чистый лист;
вслух дай Ты мне урок.
Послушный Твой евангелист
описывал Тебя, но мглист
звучащий Твой исток.
Как ловчий, настигая дичь,
во всю шагаю прыть;
но как друг друга нам постичь,
чтоб друг во друге быть?
* * *
Пострижен я и так же облачен,
как царь, застигнутый последним часом;
мой голос перестал быть царским гласом,
но царство, мне дарованное Спасом,
внутри меня, я, сродный древним расам,
быть государем в мыслях обречен.
Для них молитва – подвиг в тороватом,
в замысловатом зодчестве, богатом
церквами, где клубится мгла,
где можно в страхе виноватом
смиренно прятаться утратам,
пока над ними блещут златом,
светясь лазурью, купола.
А в этих далях просветленных
что значат храм и монастырь?
Подобие струн, заселенных
перстами полуискупленных,
для дев и для царей Псалтирь.
* * *
«Пиши!» – велит мне Бог сурово.
Жестокость царская свята.
Любви преддверье в ней готово,
изгиба избежав такого,
в текущем не найдешь моста.
«Рисуй!» – велел мне голос Бога.
И на весах веков – смотри! —
моей смертельной боли много:
там женственная недотрога,
и смерть, подобие итога,
