– Но я не хочу, не хочу, – сказала вдруг Анюта решительно, и слезы мгновенно высохли, а глаза ее загорелись. – Никто не может отнять меня у вас, не отдавайте меня. Я не хочу уезжать отсюда. Никто прежде не хотел взять меня, а теперь вступились! Теперь я не хочу! Не хочу!
Маша подошла к ней и нежно обняла ее.
– Анюта, милая, приди в себя. Не прибавляй лишнего горя к нашему общему горю. Сердце мое и без того изболелось. Пожалей папочку, он вчера был сам не свой, да и нынче не легче, этого переменить нельзя, покорись. В завещании сказано, чтобы ты была воспитана в доме теток, в Москве, ты малолетняя и не можешь ничего решать сама!
Анюта бросилась Маше на шею и, рыдая, спрятала на ее груди свою голову. Девочки плакали. Ваня побледнел и сидел неподвижно, Митя был серьезен. Папочка стоял, печально понурив голову над рыдавшей Анютой. Когда она наплакалась и смогла говорить, то подняла голову и взглянула на папочку и Машу:
– Но вы меня не оставите, вы переедете в Москву и будете видеть меня каждый день.
– Анюта, будь благоразумна, покажи свою волю, у тебя ее много, – сказала Маша, – покорись. Мы не можем все ехать с тобой, ты поедешь в Москву с папочкой.
Анюта выпрямилась, всплеснула руками и раздирающим душу голосом воскликнула:
– Да как же я оставлю вас!
В порыве отчаяния она бросилась на диван и горько зарыдала, теперь уже без слез. Маша встала подле нее на колени, Ваня побежал за стаканом воды. И долго ее уговаривала Маша, и долго отпаивала водой. Папочка был не в силах вынести столь сильного детского горя и, махнув рукой, вышел из комнаты.
Последняя неделя жизни Анюты у папочки пролетела как стрела, хотя каждый день тянулся, как след улитки. Дни ползли, а неделя пролетела. Анюта и не заметила, как прошло четыре дня. То, что в недавнем прошлом приводило ее в восторг, вызывало теперь потоки слез. Однажды пришла портниха примеривать новые платья: одно – черное шерстяное, другое – из какой-то толстой материи, тоже черное (папочка полагал, что она должна носить траур по прадеду), но такое нарядное, с замечательной отделкой; и еще – серое, с отливом.
– Это полутраур, для праздника, – сказала Маша, – не правда ли, Анюта, прекрасное платье?
Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся в слезах вышла из комнаты. Маша с трудом уговорила ее вернуться и примерить их. Удивленная портниха спросила, о чем княжна так неутешно плачет.
– Ей грустно расставаться с нами, – сказала Маша, – она уезжает к родным, в Москву!
– В Москву! – воскликнула портниха. – Так о чем же вы это, ваше сиятельство, убиваетесь! Какой здесь город! Это деревня! Когда вы увидите Москву, вы и не вспомните о К**. Я в Москве жила много лет в ученье, у мадамы, у французенки, на Кузнецком Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вот так, тут ушить надо, Марья Петровна! Какие магазины, какие площади, вечерами Кузнецкий-то Мост так и горит огнями! А что за Кремль! У соборов главы золотые, на солнце горят, а на царском дворце вся крыша золотая; и он один, дворец-то, будет, почитай, больше всего нашего К**. А театры! Я видела «Деву Дуная», я вам скажу, я чуть было с ума не спятила от восхищения.
Анюта слушала внимательно, хотя и не все понимала. Быть может, и в самом деле в Москве хорошо, и много есть в ней дивного и чу́дного, но… но… одна… одна она все это увидит!.. Они с ней не едут!..
И она опять ударилась в слезы.
