Кофемолка - страница 16

Свадьба состояла из двух подмахнутых документов и краткой церемонии в мэрии с дико хихикающей Лидией в качестве свидетеля. Затем мы открыли себе кредитную линию под залог квартиры и прожгли несколько тысяч, путешествуя в неуклонно разваливающемся “саабе” из Женевы в Вену, по местности, которую Дональд Рамсфельд недавно окрестил “Старой Европой”[18]. Любой человек, способный так безоговорочно рассечь континент надвое (гладко выбритые буржуа сюда, цыганские маугли-проститутки туда), явно никогда не был в Вене. Трон Габсбургов, наивысшее воплощение пышечной, припудренной, патинно-рококошной Западной Европы – съемочный павильон для Бондианы, любовно очищенный от вязи и кириллицы, – так вот, та самая Вена, хотели бы мы доложить господину Рамсфельду, находится значительно восточнее красной Праги и свистнула свою главную достопримечательность – кофейные дома – у турков.

Нина, разумеется, очутилась в кофеиновом раю. За пять дней мы посетили все знаменитые венские кафе – “Альт Виен”, “Браунерхоф”, “Веймар”, “Гринштейндль”, “Доммайер”, “Захер”, “Корб”, “Ландманн”, “Моцарт”, “Нойбау”, “Прюкель”, “Раймунд”, “Тиролерхоф”, “Фрауенхубер”, “Хавелка”, “Цвейг”, “Централь”, “Эйнштейн”. Я выучил термины “шварцер” (элегантный кузен маккиато), “браунер” (шварцер с добавкой молока), “капуцинер” (браунер с добавкой молока) и так далее, вплоть до непристойного, увенчанного вишенкой “фиакра”, который заставляет вас буравить дециметры взбитых сливок, чтобы добраться до жидкой жилы под ними, и верно названного “фарисеера” (двойной эспрессо с ромом, сливками, корицей, лимоном, сахаром и шоколадной стружкой). И, самое главное, я выучил волшебное слово “гешпритцт”, добавляющее во все вышеперечисленное алкоголь.

Наше любимое место, кафе “Грабал”, не было ни самым роскошным, ни самым исторически знаменательным. Наоборот, по сравнению с многими другими оно смотрелось маленьким и дешевым, урезанным до более привычного нью-йоркского масштаба по метражу и бюджету. Возможно, именно это нам в нем больше всего нравилось – мы могли представить себе такое кафе у нас дома. Вместо бального зала с десятиметровыми эркерами и собственной стаей голубей под потолком хозяева умудрились вместить все необходимое в подвальный этаж без окон и при этом не растеряли особой зудящей энергии, присущей венским кафе: наоборот, теснота ее только усиливала. В первый же наш визит, проведя в “Грабале” меньше часа, мы успели приобрести семь-восемь новых знакомых, включая самих Грабалов – пожилую пару, владеющую заведением с незапамятных времен.

Обоим Грабалам было под восемьдесят. Жена, Маржета, сохранила манеры бывшей светской дамы. Она была нeвозмутима, лаконична, со слегка язвительным чувством юмора, и то, что она сама стояла за кофеваркой, нисколько не ущемляло ее достоинства. “Американцы, должно быть, очень любят Рубенса”, – рассеянно проронила она, наблюдая, как упитанная пара в одинаковых куртках дутиком втискивается за нервно покачивающийся мраморный столик. Ее муж, Оскар, держался попроще. Врожденный говорун, он был практически бессилен подавить гейзер довоенных историй, добытых из глубин его пaмяти, как я скоро понял, надвигающимся Альцгеймером. Казалось, что супруги владеют двумя разными заведениями (она – салоном, он – пивной), но каким-то чудом у них это отлично получалось. Пока немолодые поклонницы Маржеты толпились у стойки, Оскар кружил по залу в поисках шумных групп, предпочтительно юношеских. Найдя подходящую, он подсаживался к столику, угощал всех, не забывая себя, пивом “Штигль” и развлекал всех часами. В зависимости от особенностей истории и аудитории он перескакивал с австрийского диалекта немецкого на сносный русский, выученный в чешском детстве, и на итальянский, который я не берусь оценивать, но который звучал вполне бойко. Увы, для самых пикантных шуток он неминуемо переходил на неподвластный мне дойч.