Кофемолка - страница 18

Пятое ноября, утро после званого ужина, было своего рода нашей годовщиной: из парка доносился сплющенный расстоянием шум нью-йоркского марафона. В остальном это воскресенье ничем не отличалось от любого другого утра в доме Шарф – Ляу, кроме кренящейся пагоды из тарелок в раковине и засидевшегося в гостиной кислого аромата бычьего хвоста. В полдень пришла Инара, наша латышская уборщица, и приступила к его изгнанию. Я сказал ей “лабрит”, терзаясь, как обычно, дважды опосредованной имперской виной за моих экс-соотечественников, сорок лет заставлявших ее соотечественников говорить “доброе утро”. Затем я обосновался во второй спальне с пачкой драже и “Пером Кецалькоатля”, литературным дебютом некоей Серены Мартинес, который я должен был закончить и прорецензировать к завтрашнему утру. Это была история о самоубийстве подростка, написанная от лица целой бригады ненадежных рассказчиков, у каждого из которых имелись свои темные мотивы и намерения. Головоломная структура осложнялась местом действия – лагерь для незаконных иммигрантов в Техасе – и намеками на то, что покойный был инкарнацией ацтекского божества.

И бычий хвост, и Инарины кухонные химикаты постепенно заглушила аммиачная вонь, доносящаяся из ванной: Нина экспериментировала с цианотипией, древним процессом, производящим фотографии пронзительно голубого цвета. Она заранее приготовила две смеси – аммоний-железо цитрат, изумрудный порошок, от которого и исходил запах, и безобидную алую крошку под жутким названием “красная кровяная соль”. Вместе они превращались в скоропортящуюся зеленую эмульсию. Нина разводила их “Эвианом” (вода из-под крана, как она объяснила, содержит невидимые частицы ржавчины). Она уже собиралась смешать их, но заметила, что на цитрате вырос какой-то грибок, и принялась процеживать его через кофейный фильтр. Кофе вообще играл видную роль в ее опытах: Нина использовала его в качестве проверочной смеси и для старения бумаги. Она даже пыталась – с умеренным успехом – печатать фотографии на кофейной эмульсии.

Зазвонил телефон. Нина взяла трубку синими пальцами и убежала в спальню. Продираясь сквозь дремучую прозу Мартинес, полную латиноамериканских фолкнеризмов, я пропускал мимо ушей Нинину сторону разговора, пока внезапно не осознал, что он уже длится не меньше часа. Я невольно начал вслушиваться.

– Я очень рада, что ты так считаешь, – говорила Нина тихим, успокаивающим голосом, приглушенным стеной и, скорее всего, ее испачканной цитратом рукой; у нее была привычка прикрывать трубку свободной ладонью, что придавало ей шпионский вид. – Нет, нет, я не говорю, что я рада только потому, что рада ты. Я рада сама по себе, независимо от тебя. Но я также рада, что и тебя это радует. Мы обе радуемся.

Это продолжалось довольно долго.

– Насколько я понял, ты… – сказал я, когда Нина наконец-то появилась из спальни. – Ты… Помоги мне найти слово. Очень емкое понятие. Означает положительную эмоцию, удовлетворение. Черт, крутится на кончике языка.

Нина изобразила улыбку, при этом не улыбнувшись.

– Ки. – По совету психотерапевта она недавно начала называть свою мать по имени.

– Надо же, – сказал я. – Первый разговор за… сколько времени прошло, год?

– И да и нет. Она мне писала мейлы в последнее время. Или, может, это ее ассистент писал, кто ее знает.

– Так о чем вы говорили?

– Да так, о том о сем. О погоде в Сан-Франциско. И как я могла бы уже быть замужем за Гевином Ньюсомом