– Едва ли это можно назвать кражей. Нам было по десять лет.
– Но это терзает вашу совесть и ныне?
– Вовсе нет. То был сущий пустяк. Просто мы кое-что стащили из комнаты слуги.
– Как увлекательно! Это случилось в Шанхае?
Наверное, попутно я рассказал ей еще что-то из своего прошлого. Ничего существенного я не открыл, но, расставшись с Сарой сегодня днем – мы в конце концов сошли на Нью-Оксфорд-стрит, – я испытал удивление и даже некоторую тревогу из-за того, что вообще заговорил о своем детстве. После приезда в Англию я ни с кем не говорил о своем прошлом и, как уже отмечал, отнюдь не собирался начинать делать это сегодня.
Но нечто подобное, видимо, уже давно назревало. Потому что, надо признаться, в течение последнего года я все чаще предавался воспоминаниям, и связано это было с тем, что образы прошлого – моего детства, моих родителей – начали расплываться и меркнуть в памяти. Несколько раз я ловил себя на том, что с трудом мысленно восстанавливаю картины, которые еще два-три года назад казались отпечатавшимися в памяти навечно. Иными словами, я вынужден был признать: с каждым годом шанхайская жизнь представляется мне менее отчетливо. И я испугался, что в один прекрасный день у меня в голове останется лишь несколько смутных образов. Даже сейчас, сидя здесь и пытаясь привести в относительный порядок то, что пока еще помню, я испытываю потрясение: это немногое и то стало расплывчатым и неопределенным.
Взять хотя бы эпизод с инспектором: хотя мне казалось, что суть произошедшего я помню абсолютно отчетливо, снова прокручивая его в голове, я обнаружил, что в некоторых деталях уже вовсе не так уверен. К примеру, я больше не могу с определенностью сказать, действительно ли мама произнесла тогда такие слова: «Как вы можете спать спокойно, зная, что своим благополучием обязаны столь неправедным способом нажитому богатству?» Теперь мне кажется, даже в том возбужденном состоянии она должна была бы отдавать себе отчет в их неуместности, а также в том, что, произнеся их, могла легко стать мишенью для насмешек. Трудно поверить, что мама была способна настолько потерять контроль над собой. С другой стороны, вероятно, я вкладываю эти слова в ее уста потому, что именно такой вопрос она постоянно задавала себе, когда мы жили в Шанхае. Тот факт, что «своим благополучием мы были обязаны» компании, чью деятельность мама считала злом, требующим решительного искоренения, безусловно, был для нее источником искренних мучений.
Возможно даже, что я неверно помню контекст, в котором эти слова были произнесены. Вероятно, этот вопрос она задала не инспектору, а моему отцу тогда, после одного из своих утренних собраний, когда они спорили в столовой.
Не помню уж теперь, имел ли место эпизод в столовой до или после визита инспектора по санитарному контролю. Знаю только, что в тот день шел проливной дождь, в доме было сумрачно, и я под присмотром Мэй Ли корпел в библиотеке над учебником по арифметике.
Мы называли эту комнату библиотекой, хотя на самом деле она представляла собой просто небольшой холл, вдоль стен которого возвышались книжные стеллажи. Посредине оставалось немного свободного пространства – ровно столько, чтобы тут уместился стол красного дерева, и именно за ним я обычно делал уроки, сидя спиной к двойным дверям, ведущим в столовую. Мэй Ли, моя няня, относилась к моему образованию как к делу первостепенной важности, и даже если я занимался целый час, ей не приходило в голову, что можно прислониться к книжным полкам, а тем более сесть на стул. Она как часовой стояла у меня за спиной. Слуги давно усвоили, что, пока я занимаюсь, нельзя слоняться поблизости, и даже родители никогда не отвлекали меня, если только в этом не было особой необходимости.
