Но и продавал Молотилов тоже с занудством. Он ни за что не отпускал покупателя, пока не перечислит ему во всех подробностях мельчайшие свойства товара. Да так перечислял, что вовсе не хотевший этого знать покупатель, бывало, внутри себя чуть не на стенку лез от таких подробностей, но терпел и молчал, поскольку все знали, что ни за что не подпишет Молотилов купчую или не даст своего купеческого слова, пока всё до тонкостей не пояснит. Ещё знали, что Молотилов при продаже никогда не торговался: какую цену объявит – той и конец. Никогда не снижал, хоть и уходил от него иной покупатель. А со временем так и стало, что если покупатель приходил, то уж это был свой, который даже и не принимался торговаться, а за оговорённую цену и пришел брать.
Михеич помог Молотилову вылезти из тарантаса, поскольку о больной ноге знал давно. Лёгкий Молотилов крепко опёрся на руку Михеича и, встав на здоровую ногу, опёрся на дорогую трость, таким образом, прихрамывая, но достаточно бодро отправился к парадному входу. Ему навстречу вышла сама Куприянова в шерстяном клетчатом платье и в козьей оренбургской белой шали, которая так шла её седине.
– Ах, и статная же она! – восхищенно подумал про себя Молотилов, радуясь встрече со «старинным товарищем».
– Голубчик! Любезный! Как ты кстати! Давай-ка, не откажи бульончику горячего с потрошками, да наливочки нашей, – раскрыла Куприянова свои широкие объятья, и Молотилов утонул в этой белой тёплой шерсти на уютной купчихиной груди, без всякого эротизма, а только с надёжным товариществом. Где-то в глубине себя он знал, что Куприянова за своего друга может если не жизнь отдать, но многим пожертвовать себе в значительный вред, и чувствовал себя в этой дружбе как за каменной стеной.
– Из твоих рук хоть яду, – благодарно и нежно отвечал Молотилов, освобождённый из объятий и следуя за колыхающейся широкой купчихиной юбкой.
– Как у неё всё ладно в доме да крепко сделано, и чистота кругом какая…
– Как у тебя чисто всегда, – сказал уже вслух для начала беседы.
– Да как не чистота, вон она, чистота, вся в синяках бывает у дворни моей.
– Ты бы это… не очень-то… – робко вступился Молотилов за прислугу, зная, что и сейчас встретит отпор.
– Ты, это, голубчик, брось адвокатствовать. Если б не это, давно бы грязью заросла, и они все у меня вот на этой шее (Куприянова крепко похлопала себя ребром ладони по шее) всем кагалом уже ездили бы и не слезали!
– Будет, будет, Катерина Петровна, будет… – примиряюще сказал Молотилов, предвидя, что нажал на больное место и теперь аргументам не будет конца.
– Будет… – ещё не остывши, проворчала Куприянова, – будет ему… Ну, ладно, давай-ка, голубчик, к столу.
В комнату уже вошла горничная девка, неся таз, кувшин с чистой водой и рушник умыть барину руки.
– И сама-то девка какая крахмальная, – отметил про себя, предвкушая вкусный обед, Мотовилов, вытер руки и отпустил из них рушник. Но и синяк на скуле не ускользнул от его внимания.
– Давай-ка, голубчик, потрошков, – разливая лично из фарфоровой супницы в тарелки такого же белоснежного фарфора с голубыми незабудками, приговаривала купчиха. И, на самом деле, от супа аромат шел такой, что никакой лучший ресторан сравниться не мог. А хрустальные рюмочки уже наполнялись вишнёвой наливочкой, которая в хрустале играла такими красками, что хоть на холст и в музей.
– Выпьем, друг мой, для аппетиту, да для доброй беседы, – поднимала свой хрусталь статная купчиха, сопроводив слова взглядом, полным предвкушения и одобрения.
