Беру ручку, пытаюсь писать. Но строчки ложатся друг на друга, либо съезжают вниз. С таким огромным текстом мне не справится.
– Это никуда не годится! – рявкает селёдочная дама. – Вы что, пьяны?
Жанна, уезжая, предупредила, чтобы я не лебезила перед опекой, не пыталась задобрить.
– Чем больше подлизываешься. – сказала мне она. – Тем свирепее они будут. Они учуют твою слабость и неуверенность и станут на это давить.
Скорее всего, моя соседка права. Эти дамы, уже с порога, продемонстрировали своё пренебрежение, протопали в грязных сапогах, в пуховиках, разговаривают так, словно я нанесла им личное оскорбление.
– А других версий нет? – огрызаюсь в ответ. – Например, что у меня плохое зрение?
– Ладно, диктуйте, сама напишу, а вы распишетесь, – усмехается рыжая дама, протискивается к столу и принимается царапать по бумаге под мою диктовку. Затем, мне велят расписаться и прячут листок в портфель.
– Вы понимаете, что здесь не место для младенца?– изрекает высокая.
– Какая антисанитария! – вскрикивает её товарка.
Их голоса кажутся мне слишком резкими, словно дамы не произносят слова, а стреляют ими, будто острыми иглами.
Высокая хлопает дверцей холодильника, произносит брезгливо и как-то устало, словно на дню уже в десяток холодильников заглянула:
– Нет ни фруктов, ни кефира для ребёнка. Полки грязные. Кошмар!
– Моему ребёнку два месяца, – отвечаю, хотя меня трясёт от услышанной глупости. – Он питается грудным молоком. А полки я просто не успеваю мыть.
– Также, как и полы, и подоконники, и дверь с наружной стороны, – чеканит долговязая, выдыхая селёдочным выхлопом.
– Неаккуратна, так и запишем, – скрипит рыжая, и я слышу, как царапает наконечник ручки по бумажному листу.
– Капли. Очень интересно. Как вы капаете ребёнку в глаза, разве вы видите куда капать? А лекарство от колик как даёте? – швыряет в меня очередной иглой длинная.
Объясняю ей свой способ. Не вижу, но ощущаю всей поверхностью кожи ехидную усмешку. Слышу, как ногти долговязой дамы, наверняка длинные, барабанят по железной кружке.
– Неадекватна, так и запишем, – вновь скрипит рыжая.
– В чём именно вы видите неадекватность? – спрашиваю, едва сдерживаясь от крика. Нервы и без того на пределе, а эти щупают мои вещи, роются в шкафу, суют носы в холодильник.
– Агрессивна, – слышу я в ответ всё от той же рыжей.
– Вы употребляете наркотики или алкоголь? – долговязая меряет мою комнату шагами. Стук каблуков звучит, как поступь беды: «Ток, ток, ток». Вопрос больше походит на утверждение.
– Разумеется, нет! – возмущённо вскрикиваю. Именно сейчас ко мне приходит понимание собственного поражения. Мне не хочется в это верить, однако, дух безысходности уже поселился в воздухе.
Солнечный свет морозного дня заливает комнату, отражается в глянце шкафа, в зеркале, на линолеуме и потолке. Неприятный, слишком навязчивый, слишком бесцеремонный, как и эти дамы из опеки.
– Ребёнку не место в таких условиях. Здесь его жизнь в опасности,– выносит вердикт длинная и уходит, за ней следом семенит и рыжая. Пытаюсь что-то возразить, но язык прилипает к нёбу, в горле становится сухо, словно я наелась песка.
С отвращением слышу, как удаляются их шаги.
– А под чем я, собственно, подписалась? Мои ли слова были записаны на той бумажке? Истинная ли версия?– пришедшая в голову мысль бьёт в солнечное сплетение разрядом электрического тока. По спине пробегает гадкая ледяная струйка.
