– Эй, выметайся, чего прилез?
– Глобус у вас?
– Ишь чего захотел!
И выталкивают. Я спешу, а они ещё толкаются. Я вырвался и говорю:
– Директор спрашивает.
А один не расслышал и орёт:
– Ты ещё здесь? Убирайся, щенок, пока цел!
Я не знаю, что делать. Опять кричу:
– Директор!..
– Что – директор?..
– Спрашивает, глобус у вас?
– Ничего у нас нет, понятно?
Стукнул меня по голове и захлопнул дверь перед носом.
Я возвращаюсь к учительской, а что говорить, не знаю.
– Они сказали, что нет.
К счастью, один ученик как раз несёт глобус. И сердится, что опять поломают. Объясниться с директором нет никакой возможности, а откладывать не хочется. И я в отчаянии потянул за рукав учительницу. Не потянул, а слегка только дотронулся и говорю тихонько:
– Госпожа учительница…
А учительница сразу услыхала. Отошла со мной в сторону, нагнулась:
– Ты что?
И тут я сказал совсем тихо:
– Попросите, пожалуйста, директора, чтобы он маму не вызывал.
Так тихо сказал, словно на ухо. Неудобно быть маленьким. Всё время надо задирать голову… Всё происходит где-то наверху, над тобой. И чувствуешь себя каким-то затерянным, слабым, ничтожным. Может быть, поэтому мы любим стоять около взрослых, когда они сидят, – так мы видим их глаза.
– Почему директор вызывает твою маму?
Мне стыдно сказать. Неприятно рассказывать такую глупость. Я опустил голову, а учительница нагнулась ещё ниже.
– Ведь если я не знаю, я и просить не могу. Ты очень набедокурил?
Я говорю:
– Нет.
Но я и сам не знаю, так ли это.
– Ну, расскажи.
Может быть, мы потому неохотно рассказываем о чём-либо взрослым, что они всегда куда-то торопятся. Всегда кажется, что всё это их не касается, что они просто так скажут что-нибудь, лишь бы отделаться, отвязаться поскорее. Да и правда, у них свои дела, а у нас – свои. Вот мы и стараемся всегда рассказать покороче, чтобы не забивать им голову. Будто наше дело не такое уж важное, пусть только скажут: да или нет.
– Я бежал по коридору. И налетел на директора.
– И ушиб его?
– Нет, только рукой упёрся ему в пузо.
– В живот, – поправила учительница.
И улыбнулась.
А через минуту всё уже было улажено. Я подумал: «Спасибо» – и пошёл в класс. Даже не поклонился. Это, наверное, было невежливо. Да ладно, не важно. Только бы уж опять сесть за парту, только бы поскорее всё это кончилось.
А на последнем уроке учитель читал об эскимосах. Зима у них длится полгода, а дома́ они строят из снега. Такие домики называются «и́глу». Можно и огонь внутри разжигать, но должно быть всегда холодно, а то дом растает.
Когда я был взрослым, я уже знал всё это об эскимосах и, может быть, даже больше. Но мне как-то было не до них. Я даже ни разу не подумал о том, есть ли они на самом деле. Теперь другое дело. Теперь мне их жалко.
Хотя глаза у меня открыты и гляжу я на учителя, я вижу бескрайние ледяные поля – только лёд да снег. Ни одного кустика, ни одного деревца. Ни сосны, ни травинки. Ничего. Только лёд да снег. Потом у них наступает ночь. Ветер, тьма, иногда только северное сияние. И я чувствую этот холод и эту тоску. Бедные эскимосы, холодная у них жизнь! У нас самый бедный, и тот хоть на солнышке может погреться…
Когда учитель читал, так тихо было. Только один раз сзади кто-то зашептал. Учитель даже и не взглянул на него, но мы сразу оглянулись. Если бы и нашёлся дурак, которого бы это не занимало, он не осмелился бы помешать. Пусть бы только попробовал!
