Будулаевская захламленность отличалась своеобразием. Хлама была масса. Весь он был сложен аккуратно рассортированными стопочками по поверхности гигантского «наркомовского» стола. А также – по тумбам, комодам, шкафам и этажеркам, заполнявшим огромный кабинет с панорамным полукруглым окном. Стопочки лежали и на широком подоконнике.
Мы собрались за переговорным столом из карагача в стиле «лофт» с Когевским озером из эпоксидной смолы.
Пришлось привстать, чтобы лучше разглядеть изображение на ватмане.
Ватман заворачивался на неровных стопочках хлама. Детали оказались неразличимы.
– Вот оно! – сказал Будулаев не без гордости. – Вам, коллеги, всем хорошо видно?
– Видно плохо, – Ельшинский выглянул из-за южной оконечности эпоксидного озера. – Если честно, Зигмунд Брониславович, нам не видно вообще ничего!
– Сейчас оптимизируем, – Будулаев закрутил ватман туда-сюда. Несколько стопок хлама на столе угрожающе накренились. Убедившись, что, с помощью одной пары рук, с ватманом не справиться, Будулаев кинул в стенку шарик на привязи и на театральный манер вскрикнул: «Масенька!».
В кабинет вошла хмурая Мария Вячеславовна. Уже несколько лет она всем видом показывала, что такое сокращение имени ее не устраивает, но Будулаев от заведённой привычки не отступал.
– Масенька, держи! – Будулаев протянул ей противоположную сторону ватманского листа.
– Вы, Зигмунд Брониславович, лучше на макбуке покажите. Что он у вас все время в целлофане лежит?
– Макбук, Масенька, – вещь непростая. Для него место нужно особое. Еще неизвестно как эта забугорная машинка будет в нашем трансформабельном пространстве работать.
– Может быть сильная кривизна в показателях, – поддакнул, блеснув очками, Ежихин с западного берега эпоксидной поверхности.
– Ватман, Масенька, – Будулаев раскрутил лист на себя – штука простая, без всякой кривизны в показателях. Мы с ним пятьдесят лет прожили. И проживем еще пятьдесят.
Верхнюю часть листа занимала красочно и тщательно нарисованная цифра 50.
На западном берегу эпоксидного озера на ватман смотрели с умилением.
В нижней части листа сидел коряво нарисованный монстр – безобразное чудище с огромным носом, куцым хвостом и ехидно смотрящим глазом.
Секунд десять мы растерянно изучали ватман. Масенька закатила глаза: она явно видела чудище не впервые. Будулаев решил дать нам подсказку.
– Это – птица.
– Я думал, это – карта Когевского Эллипса. Там, где точка обведенная – там КИЭй. Ладно-складно? – усмехнулся Кривоног.
– Институт не так странен, как иногда кажется, – поправил его некто Фторов-Весловский, человечек с гигантской лысиной и сплющенным дегенеративным лицом, похожим на морду мопса.
Все заседание Фторов-Весловский недружелюбно рассматривал меня сквозь очки со сложными линзами, которые, искажая его и без того неправильные черты, делали его отталкивающим.
– Я думаю, это – модель автокофейника. Помните, который должен был левитировать по отделам и наливать всем кофе, чтобы лаборанты от проектов не отвлекались. Уперлось все в то, что кофейник мы изобрели и могли даже монетизировать для Вне-Когево, но кофе на халяву нам никто не даст. Всё кофе на балансе.
– Шуточки отставить в сторону! – Будулаев насупился. Коллеги, к 50-ой годовщине основания города Когево и КИЭй, нами, то есть мной, то есть нами совместно с Александром Ивановичем, было принято решение о праздничном мероприятии. За-ту-ка-нивании.
