Колчан калёных стрел - страница 31

– Поклон тебе, девица ратная! – Зоряна прижала руки к груди и в пояс издевательски поклонилась. – Как коса отрастет – приходи, поцелую! Но запомни, Огняна Елизаровна, что когда б ваши душегубы к ненашам не хаживали туда-обратно и не хвалились этим беспрестанно, ифриты бы на колодцы наши не позарились, и войны бы не было! Не было, слышишь?!

– Зоря, отойди, – очень тихо попросила не существовавшая до этого Ясна. – Она ударит сейчас.

Лицо у Решетовской и вправду было страшное, и дышала она тяжело, но всё равно повернула голову к Ясне. В ответ услышала:

– Не тронь Зорю, Решетовская, тебе ведь не Зоря нужна.

Тотчас предательница сорвалась с койки, шагнула вперед, детоубийцу собой закрыла. Растянула губы в шальной улыбке, зажурчала реченькой:

– Знай, всё что ты обо мне слышала – всё неправда.

Выглядела Полянская странно, диковато даже. Губу прикусила и продолжила очень весело:

– Тебе, верно, говорили, что Полянская четыре города врагу сдала? Не верь, шесть их было. Я не три дружины в засаду отправила, а четыре, и всех дружинников под корень вырезали. А еще травы лекарские ифритам возила, одеяла теплые, обувку да еду.

Огняна вскинула подбородок, обуздывая чёрную злобу, а губы от гадливой усмешки не удержала. Ухватилась за спинку койки, испугав Воробья. Стиснула железо так, что, казалось, переломит. Попугай втянул голову, клювом защелкал. Зоря снова схватилась в ужасе за нож, не зная, что наперво делать – на душегубку кидаться или подруге, враз обезумевшей, рот закрывать.

Рыжая меж тем перебросила назад косы, заложила за спину руки. Глаза у нее стали совсем шалые, а в голосе птицы запели:

– О том не жалею, и никогда не пожалею. Я в войну белый хлеб жевала, чаем с шоколадом запивала, да на простынях шелковых с есаулом ифритовским лежала. А он мне плечи целовал, и губы, и…

Ясна вдруг замолчала, застыла, словно почувствовала что-то, и обернулась к шкафу. Там стоял надзорщик – спокойный, как из глыбы вытесанный. Глядел на всех троих бесстрастно, ровно, будто ничего перед собой не видел особенного. Судя по злорадству в глазах Огняны, стоял он там долго.

Лицо у Яси сразу стало жалким. Она глянула на Соколовича затравлено, прижала ладони к груди, скривила губы. К нему шагнула – как с обрыва прыгнула. Пролепетала с отчаяньем:

– Мир, я…

– Пошла вон, – сквозь зубы протолкнул надзорщик, не двигаясь с места.

Полянская глянула гневно и решительно, но тут у Мирослава сапоги увидела. Старые, сбитые да вытертые. Те самые, в которых Решетовская была вчера, и которые скормила столу. Ясна немедля сложила руки на груди, почтительно заулыбалась и стала похожа на увешанную замками дверь:

– Как скажете, Мирослав Игоревич. Пройти позвольте, сделайте такую милость.

Соколович, не глядя, шагнул в сторону. Зоряне кивком указал дорогу след за Полянской, дескать, и ты ступай за драгоценной подружкой. Щёлкнул замком за обеими, прислонился к дверям и окаменел. Не шевелился, не дышал, не смотрел. Стоял истуканом ровно там, где Ясна вчера на пол сползала, и сжимал в руке сапоги. Попугай перемахнул на люстру и там замер, боясь моргнуть.

Памятуя, что терпение суть величайшая добродетель, Решетовская надзорщику не мешала. Но коль скоро терпения у нее наличествовало не много, выдержала Огняна не долго. Не остыв ещё от свары, горькая и раздраженная, она с бессовестной насмешкой спросила Соколовича:

– Мирослав Игоревич, сапоги отдадите, али так, показать принесли?