За полвека слава о чудо-монастыре, почитаемом и Богданом Хмельницким, и польским королем Яном Казимиром, перелетела уже через Карпатские горы. Но напавшие на Польшу турки не пощадили его – сожгли дотла вместе с бесценными реликвиями и обширной библиотекой. Долгие годы восстанавливали разоренный монастырь монахи, по-прежнему стекавшиеся отовсюду к этому святому месту. Однако униатская церковь не могла простить православному монастырю того, что он в очередной раз возродился из пепла. Манявский скит повелением австрийского двора был закрыт. Монастырь опустел, постепенно превращаясь в руины.
Святое место, как магнитом, притягивало людей: еще до нашествия французов сюда бежали уцелевшие монахи, староверы и беглые людишки. Строили в некотором отдалении от разоренного скита избушки, отвоевывали землю у леса, распахивали ее и засевали. Урожая и до весны не хватало, поэтому пробавлялись охотой, бортничеством, гоняли плоты по буйным рекам, добывали соль под Солотвином, а иные хаживали и на нефтепромыслы. Трудились от зари до зари, но жили скудно. Со временем прознали о них власти. Обложили налогами, отметили поселение на карте и нарекли его Скитским хутором.
Разный народ прижился здесь: западные украинцы, беглые русаки, подоляне с певучим говорком, угрюмые полещуки, поляки и прочий люд. Шли годы, мешалась кровь. Хватало тут и австрийской, и сербской, и мадьярской, и польской. Говорили все на причудливом смешении «двунадесяти языков». Молились по-разному. «Отче наш» соседствовал с призывами к Матке Боске Ченстоховской. Поляки-католики крестились двумя пальцами, а украинцы – ладонью. Шипели на иноверцев, проклинали безбожников и дружно падали на колени перед гипсовым Иисусом, раскрашенным неизвестным умельцем, на потемневшем кресте у дороги. В чаще, возле песчаных отвалов, где покоились староверы-основатели, воздвигли часовенку и перенесли туда чудотворную икону, породив множество суеверий.
* * *
Вот сюда, в этот забытый Богом и людьми угол и направили недавнего взводного, разведчика Алексея – учить детей. Путь неблизкий: добирался он на игрушечном паровозике по узкоколейке, трясся в кузове попутной машины, а из райцентра до места – на подводе. Рослый неразговорчивый мужик, скупо сцеживая слова сквозь едкий дым своей люльки из букового корневища, запряг лошадей, бросил в пароконную повозку охапку соломы и взмахнул кнутом.
– Вьее!
Алексей прилег, глядя сквозь густую крону ветвей на серое небо. Повозку сильно тряхнуло.
– Дорожку черти, наверное, прокладывали? – попытался он разговорить угрюмого возницу.
– Кесарев шлях. За австрийского кесаря робыли.
Тряска выматывала всю душу. Алексей спрыгнул на землю и пошел за уверенно шагавшим в вязкой тьме мужиком. Когда совсем стемнело, тот остановился и, пыхнув трубкой, пробурчал:
– Поночуемо.
Разнуздав коней, он повесил им торбы с овсом и подсел к костерку, который развел тем временем Алексей.
– Напрасно, пане.
– Почему?!
Возница молчал. Закипела вода в котелке. Алексей бросил в него щепотку чая. Мужик нарезал складным ножом сало, покромсал краюху хлеба. Поев и вытерев вислые усы, перекрестился и процедил сквозь зубы:
– Стало быть, некрещеный?
– Нет, конечно. Я религию не признаю.
– Очень даже зря, пане. Под Богом ходишь.
– Это как понимать?
Возница молчал. С гор тянуло холодом. На медном диске взошедшей луны заплясали черные тени ветвей.
