Редко-редко, только самой безветренной глухой ночью, в самую тихую безветренную погоду и только когда не лаяли собаки, и только простояв возле двери некоторое время, Грише удавалось достаточно настроить ухо достаточно тонко, чтобы услышать внутри какое-то гудение, писк и переключение каких-то приборов.
То, что в избушке под крышей постоянно работает какая-то аппаратура, кроме Гриши лучше всех понимал только он, этот старый электрический счетчик, в общем-то, бездушный прибор с испорченным бессонницею характером…
– Какой сегодня день, Гриша? – неожиданно спросил в темноте Игнатий Игнатьевич.
– Был четверг.
– Я знаю. Какое число?
– Было… будет двадцать седьмое.
– Было. Будет. Запутываешь. Совсем уже ничего не добьешься.
– А чего ругаетесь-то? Может, я уже спал?
– Он спал. Ну и спи. Жалко человеку ответить.
– Да чего снова жалко-то?
Игнатий Игнатьевич надолго замолчал и даже несколько раз всхрапнул. Потом снова:
– Так завтра будет суббота?
– Воскресенье, дядь Игнаш, – пробурчал Гриша с лавки, заворачиваясь в ватное оделяло, служившее одновременно и тюфячком.
– А когда нам высоковольтную линию отключали, не помнишь? Какие то были дни?
– С девятого по двенадцатое.
– Это числа. А дни?
– Сейчас… Воскресенье, понедельник, вторник, среда…
– Значит, дали в среду?
– В четверг. Вы куда?
Игнатий Игнатьевич встал, сунул ноги в валенки и накинул на плечи тулупчик, служивший вместо халата. В тулупчике он выходил в туалет даже летом. Вскоре он вернулся из туалета, снова повесил тулупчик, но в постель не вернулся, пошел на кухню и долго гремел рукомойником. В белых, некрашеной шерсти валенках, в белых кальсонах и длинной белой рубахе, зыбкий как привидение, он снова прошелся через всю комнату и подошел к низенькому окну, посмотрел на уличный градусник, которого не мог видеть, а затем постучал по стеклу костяшкою пальца – привычка, происходящая от общения с такими же старыми, как он сам, школьными физическими приборами.
– Гриша, – он сел на лавку. – Ты спишь? Сегодня был комитет. Я прошу. Скажи там Тесле Григорьевне. Объяснись. Я знаю, что у вас роман. Все равно. Ты сказал, воскресенье? Завтра ее вышлют. Только не так, как других. Это будет через окно. Я тоже поеду. Но полагаюсь на тебя.
***
Черный, неимоверно раздувшийся и похожий на дирижабль скафандр, похожий на дирижабль. Большой сегментированный ранец под ним, как гондола для экипажа. Всё бы так и казалось, но.
Но – эти рукава и штаны, подобные четырем отдельным воздушным шарам.
Но – эта зеленая, в грязных разводах, изнанка стекла гермошлема.
Чтобы снять с чердака скафандр с находящимся внутри трупом, нескольким милиционерам пришлось полностью разбирать заметенную снегом крышу и ломать половину стропил охотничьей избушки Косоголового. Сам Тихон безучастно сидел в милицейском автобусе и смотрел на все это, как на глупое и бестолковое следствие по поводу еще никем доказанного факта браконьерства. Мычать и жестикулировать он начал только тогда, когда подошел тяжелый гусеничный вездеход, который все называли легким словом «амфибия», и в его железный, глубоко утопленный кузов, крытый старым рваным брезентом, стали перетаскивать сено из стоявшего неподалеку стожка. Сена Тихону было жалко.
Черного космонавта положили на сено со всеми предосторожностями, более всего боясь повредить оболочку скафандра. Ранец частично отделили раньше. Верхняя его часть составляла единое целое с экзоскелетом, но несколько боковых и нижних сегментов удалось снять. Каждый снятый сегмент Игнатий Игнатьевич требовал подать себе лично в руки, протирал его тряпочкой, заворачивал в свои старые пестрые наволочки, набранные в комоде специально на этой случай и лишь потом опускал в дерюжный мешок у своих ног.
