Читать онлайн Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

ISBN 978-5-4485-3841-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Вновь пахнет май асфальтом и сиренью…»

Вновь пахнет май асфальтом и сиренью,

но ты меня природой не трави.

На двух крылах свободы и смиренья

летает всё, что истинно в любви.

А жизнь земна, не всё в ней мир под сенью,

и не всегда блаженства пить фиал.

Я с двух ковшей, свободы и смиренья,

и руки мыл, и жажду утолял.

И дай мне Бог, когда без слуха, зренья

уже всерьез молиться я начну,

из двух молитв, свободы и смиренья,

сложить одну.

Я вижу, таких нас двое

«В бухте Юг ветер южный…»

В бухте Юг ветер южный

и волны толчея.

Ты всегда была мужней,

а смеялась – ничья.

Это я третий лишний,

да чего уж о том.

Вертолёт цвета вишни

месит воздух винтом.

Что-то крайнюю фразу

я сказать не могу.

Две аварии сразу

на одном берегу.

Нам проститься бы надо

без терзанья судьбы.

Солнце красит помадой

кромку Обской губы.

Это всё остаётся

неразрывно с тобой:

полуночное солнце,

неумолчный прибой.

Писк приборов за дверью,

хмурый лешего взгляд.

Хоть вокруг всех деревьев

лишь цевьё да приклад.

Треплет ягодный ветер

храм мошки на крови.

Если дело не в лете,

то, наверно, в любви.

В оторочке песцовой

тонких рук полукруг.

Я тобой окольцован,

улетаю на юг.

«Я вижу, таких нас двое…»

Я вижу, таких нас двое,

нашедших тоску в печали;

зря осень осин листвою

трясёт, поводя плечами.

Но ты вся полна исхода

к началу, с первоначатью,

как будто не мать-природа —

любовница в чёрном платье.

Никто тебе не загадан,

никто не сын человечий;

в цыганскую шаль заката

закутаны твои плечи.

До всех ты была тут раньше —

людей, их самой идеи,

до всех нас, во тьму нырявших,

терявших всё, чем владели.

Одна ты стояла молча,

глядела ещё безлюбо,

лишь тонкая слюнка волчья

твои прожигала губы.

И вся ты струной звучала

самой жажды жить жаднее,

рождённая до начала,

рождённая до рожденья.

Любимо – что нелюдимо.

Любимо – что отголоски,

когда тянет прелым дымом

вчерашних лесов московских.

Так тянет, что осязаешь

всю мягкость земли и костность,

всю заросль ее и залежь,

всю адовость, рай и космос.

Тут всё, что ввергалось в хаос,

но в клеточке всплыло каждой,

тут всё, что в дыму вдыхалось,

не выдохнулось пока что.

«Я не верю в пришельцев…»

Я не верю в пришельцев,

и они в меня тоже не верят.

В том беды никакой,

и совсем небольшая потеря.

Мы, встречаясь раз в год,

не глядим друг на друга: «А кто ты?»

Мы спокойно идём —

выпить где-нибудь после работы.

Мы заходим в кафе

и находим незанятый столик.

Он военный юрист,

а она – кулинарный историк.

Я давно не вдаюсь

в объяснение фактов и сплетен.

Мне давно всё равно,

кто из нас будет инопланетен.

(Я на них и на нас

не делю две земных полусферы,

лишь жалею всех тех,

кто родился в конце нашей эры.

Где скривилось пространство,

ось времён ничего не спрямила:

основание Рима

древней сотворения мира).

Мне их трудно понять,

хоть они рассуждают иначе.

Как ни странно, для них

этот мир тоже многое значит.

Он пойдёт покурить

и уйдёт через внутренний дворик.

Он юрист, он и дома досмотрит,

как плачет историк.

Апрельское лето

Апрельское лето. Весне уже нету доверья.

Ещё пару дней, и листвою взорвутся деревья.

Ещё две недели – и солнцем обжарятся плечи.

Но выпадет снег,

и на дачах затопятся печи.

Апрельское лето. Так муторно, так беспокойно.

И воздух стоит не прозрачно, а мутно-стекольно.

И в дальних полях,

как вышагивать там ни примитесь,

везде непропитанность солнцем,

дождём непромытость.

Похмельно – бодрится природа. Смурно.

Не с того ли

в ней нет проясненья

ни мысли, ни чувства, ни воли.

Так жизнь и проходит —

бездарно, непонято, втуне.

Великих страстей и великой любви накануне!

«Как всё ещё летящий образ…»

Как всё ещё летящий образ

уже давно потухших звезд

ты вся была хрупкий отблеск

своих былых надежд и грёз.

А я был полон пустозвонства,

когда споткнулся на лету.

как луч, отпрыгнувший от солнца,

и угодивший в пустоту.

Но друг от друга нам затеплить

свою звезду ещё был шанс,

и звезды космоса ослепли

от светлоты объявшей нас.

«Не шуршится листопаду среди сосен…»

Не шуршится листопаду среди сосен,

всякий звук – как залпы Флёрова под Оршей.

Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.

Начитаться бы стихов сейчас побольше.

Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,

в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.

Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,

но пока не чересчур, и слава богу.

Лишь на даче чересчур печного жара,

под столом пустой запас боеприпасов.

Это с вашей стороны земного шара

слишком Пушкин, а у нас один Некрасов.

Вся Россия дышит как-то по-сиротски,

но не слишком – скоро станет всё, как надо.

Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,

а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».

Между сосен бородою чешет ливень,

гром гремит, как залпы Флёрова под Оршей…

Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,

небо плачет всё печальнее и горше.

Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,

хоть мы тоже не жалеем и не плачем.

Просто выпал день таким осенним —

слишком осень, и никак уже иначе.

Венера

На белых досках сарая увеличительных стеклом

было выжжено «Рождение Венеры» Боттичели.

А на сосне возле дома покачивалось под суком

кресло о трёх ножках —

качели.

В солнечный день после дождя

сосна махала креслом, словно кадилом,

а Венера рукой прикрывалась и ёжилась

полушутя:

«Надо же, вот и дождичком окатило!»

В июле стояла жара.

Зной лип как мазь,

и всё живое забивалось в щели.

Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,

в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.

Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!

Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»

И всё чаще от смеха и солнца

янтарно-радостная слеза

проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.

Ведь каждый вечер,

лишь в воздух вздымалась звездная взвесь,

к ней спускался в лысеющем

нимбе

обернувшийся раненым лебедем Зевс

и клялся, что рекою Стикс,

что устроит её на Олимпе.

И в назначенный час (час дня без минут)

белый «москвич» забрал чемодан

и две сетки поклажи.

И Венера уехала поступать в институт.

А сарай к осенний дождям был покрашен.

Кактус

Сдвинул шторину вбок,

подвязал машинально тесемкой.

Воскресенье. Зима.

И весь день лишь в еде да спанье.

– Кактус! Ух ты! Цветёт!

(За окошком позёмка

пронеслась холодком по спине).

Кактус, весь он, как сувенир из круиза.

Только в комнате стало словно пыльней и пустей.

Нужно, нужно скорей к чёрту

выключить телевизор

и убрать, наконец, перекрученную постель.

Быстро под подмести,

раскидать всю посуду из мойки

и одеться скорей,

и в троллейбус вскочить кольцевой.

– Слышишь, я за тобой!

И чтоб все наши дрязги замолкли!

Возвращайся домой. И немедленно!

Кактус зацвёл.

«Лист оконного стекла в раме ветхой…»

Лист оконного стекла в раме ветхой

снизу пожелтел от брызг, треснул сбоку.

Рядом с трещиной, стуча, бьётся ветка,

словно меряясь в длину – всё без проку.

Зря ты маешься, побег мой заблудший.

В мае вытянешься, но перед маем

будут окна мыть – ляжет тут же

в пол-окна стрела сухая, прямая.

Как судьба тут всё смешала, подлюга.

Что-то в доме этом я неспокоен:

то ли ветку оттолкнул, то ли руку,

то ли трещину пустил, то ли корень.

Романс

Ровно усыпанный белыми перьями

лёд на Оке, чёрный лёд на Оке.

Двое без сна, мы встречали здесь первыми

зимний рассвет на застывшей реке.

Может, конец всем слезам и истерикам,

ты ко мне, милая, ближе прильни:

слишком призывно блестит под тем берегом

неизгладимая рябь полыньи.

Было не жаль всей открывшейся истины,

было топтать лишь не по сердцу нам

белый тот пух возле каменной пристани —

инеем лёгший вчерашний туман.

Всей той любви – только жизнь с половиною,

всей той судьбы – только вспышка во мгле.

Что же друг к другу идём мы с повинною

снова по льду, но никак по земле?

Где тот туман, лёгший белыми перьями?

Где та рука, беззаветно, в руке?

Двое без сна, мы встречали здесь первыми

зимний холодный рассвет на реке.

Интонации. Гоа

Когда я не мог стихами, я говорил с тобой прозой,

помнил, как по-словацки «смирение и свобода»,

не обнимался с пальмой,

словно с берёзой,

и не мешал утром воду с двуокисью водорода.

И ни одну словачку я не держал за дуру.

Чушь, что

«в багровый закат кровавые реки вольются». Я

лишь сказал, что великой – русскую литературу

сделала Великая Октябрьская революция.

Или наоборот, но и это скажет о многом.

В Индии очень много собак,

и каждую зовут Альмой.

Ночью здесь хорошо быть собакой,

а ещё лучше йогом,

чтоб, как с чужой женой, обниматься с пальмой.

Всё это, знаю, прорехи жалкого идейного скарба,

или, не знаю, происки чёрного гоанского рома.

Кстати,

в Словакии на Рождество едят не краба, а карпа.

Да, вероятно, нам лучше было остаться дома.

Сонет

Твой карий глаз каурой жеребицы,

Под гривой пот и пена под седлом…

Но вновь седлать – лишь тем верней убиться,

А запрягать – всё разметать кругом.

Слипалась ночь в один горячий сгусток,

Тянулась жизнь, мгновеньями дробя,

Но даже на короткий недоуздок

Никто не смог взять, гордую, тебя.

Когда сейчас неоновой тропой

Ты в ближний бар идешь на водопой,

Где дым слоится, как туман прибрежный,

Из слов твоих там мало что поймут,

Как ты любила вожжи и хомут

И чем был сладок этот скрип тележный.

Островок безопасности

Как-то столкнувшись лицом к лицу

на островке безопасности,

мы встали бок о бок, изобразив

разъятого в плоскости двуликого Януса.

Листья каштана перебегали асфальт

мигрирующими зелеными крабами

и под колесами гибли. Только один

спасся, мне на ботинок вскарабкавшись.

Шла ты туда, откуда шел я. И я

шел в твое прошлое, как и ты в мое прошлое.

В них мы уже врезались бы, лишь

сделай вперед по шагу. И, может быть,

вечность, что так прошла, вся и была любовь,

там, на островке безопасности,

пока лист каштана не залепил светофор,

пока мы изображали двуликого Януса.

«Измеряющая жизнь стихотворениями…»

Измеряющая жизнь стихотворениями,

ты прости меня,«года» и «годы» путающего

как безграмотного

в категориях и формах времени

настоящего, прошедшего и будущего.

Если жизнь – сближенье сущего и должного,

я не жил ещё, упрямый и набычившийся:

где в любви нет прошлого продолженного,

остаётся только бывшее несбывшееся.

Ты глаголом жгла, актриса драматическая,

я мосты жёг из-за слова опрометчивого…

Жаль, всё так сложилось грамматически

только в форме настоящего прошедшего.

«Твои глаза глядят без поволоки…»

Твои глаза глядят без поволоки,

без приближенья линз,

всё тот же взгляд, спокойный и пологий,

как жизнь – всё вдаль и вниз.

Всё тот же путь приготовленья таинств

в купели иль в котле,

и шорох век, и губ лукавый танец —

последний на Земле.

Что дальше там – бессмысленная вечность,

усталость октября,

и никого, кто б мог, вочеловечась,

мне заменить тебя.

Безвидный мир, без отблеска и эха,

томленье спёртых душ…

Скажи теперь, что жизнь всего лишь веха —

да ладно уж.

Ты жизнь сама, слиянье тьмы и света,

тревожность бытия.

Ты всё живое, чем жива планета,

вот всё, что знаю я.

Пусть ждёт дыра, та чёрная, сквозная,

прореха из прорех…

Куда мы шли – я это не знаю,

но только вдаль и вверх.

«Общежитие затихало, смолк разговор за стеной…»

Общежитие затихало, смолк разговор за стеной,

лунный свет брёл стульям и сброшенному белью.

Полуприкрытые единственной простыней,

мы разбирали, что значит слово «люблю».

Ты говорила, это слово поёт, как щегол,

или так в солнечных бликах река бурлит…

Я говорил, это прежде всего глагол,

первое лицо, настоящее время,

несовершенный вид.

Ты говорила, это души само естество,

это лилии белой едва народившийся узелок…

Я говорил, это так, но прежде всего —

изъявительное наклонение и активный залог.

Солнце вышло из-за соседних крыш,

ты двинулась к двери по солнечному лучу…

Вперед

Читать онлайн Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

Похожие книги