– Каждый раз я думаю, что лучше умереть, чем ещё хотя бы секунду чувствовать всё это. Но всё равно каждый раз снова прохожу через этот ад. Помнишь, как было с волкодлаком? Я потом месяц в себя приходил. – Он слегка хихикнул себе под нос. – И я вот понять не могу, почему продолжаю это делать. Может быть, ради тебя. Может быть, ради светлого будущего страны. Я не знаю. Просто мне в последнее время кажется, что это и делает меня коммунистом. Я страдаю ради других. Страдаю, чтобы все остальные однажды перестали страдать.
Я посмотрел в его слегка прищуренные голубые глаза и увидел в них безграничную волю к жизни.
– Не знаю. – сказал я. – Мне кажется, что быть коммунистом – это не страдать ради других, но быть готовым разделить с другими страдание. Жевать с бедными и угнетёнными одну чёрствую краюху. Но не ради того, чтобы вечность её грызть. А чтобы однажды вместе же добиться чего-то великого. Я не готов страдать за тебя, мой друг. Но вместе с тобой я страдать готов.
– Некоторые страдания невозможно разделить.
– А ты попробуй хоть раз ими поделиться, Йозеф. Я их в любом случае приму.
– Быть может, однажды. Но не сейчас.
Мы подошли к двери в кабинет директора. Она была открыта. Мы закрыли её, и на той стороне, что до этого примыкала к стене, я увидел светящийся разлом.
– Он здесь! – сказал я и похлопал по свечению.
Йозеф подошёл и вцепился в это место обеими руками. Его пальцы потонули в деревянной двери, как в воде. Напрягшись, он с силой раздвинул проход в некое иное пространство. На той стороне явно просматривались сводчатые стены и пол, выложенные крупными камнями в стиле какого-то старого-старого замка.
Мы поочерёдно протиснулись внутрь, оказавшись в тёмных сырых подземельях. Это был длинный и просторный коридор, на одном конце которого явно сияло солнце. Мы пошли именно в ту сторону и вскоре вышли в огромную округлую залу, в куполе которой была дыра, из которой бил солнечный свет.
В самом центре залы, на небольшом бугорке из земли, росло невысокое толстое дерево. На его многочисленных крючковатых ветвях росли редкие кроваво-красные листья. С этих же ветвей свисали чёрные аморфные фрукты. Заккум, дерево проклятых.
Оно носило подобное прозвище не просто так, ведь вырастало исключительно из тела тех, кто был отмечен проклятием. И в этом дереве, разумеется, как и в других, тоже находился труп, наполовину вросший в ствол. Конкретно эта мумия носила золотую корону с покосившимся крестом сверху и была одета в воинский доспех. Ещё у неё отсутствовала правая рука.
На серебряном пьедестале перед деревом лежал изукрашенный камнями палаш, лезвие которого было покрыто засохшими каплями крови. Неужели ЭТО оружие убийства?
– Теперь мы, кажется, знаем, где Шариков достал сок заккума, – сказал Йозеф.
– Ну и деревцо он выбрал для таких целей…
– Что? Почему?
– Ты не знаешь, кто это?
– Ты про парня, который врос в дерево? Почему нам это должно быть важно?
Феликс об Иштване Великом, проклятиях и воле
В девятнадцатом веке немецкий философ Артур Шопенгауэр предположил мир как единое первородное пространство, в котором разница между человеком, его сознанием и окружающим миром полностью отсутствует. Он назвал это миром воли, из которого мы, люди, благодаря сознанию и формируем образ окружающей действительности, то есть наше представление.
По мысли Шопенгауэра, всё окружающее нас иллюзорно, и увидеть суть вещей мы можем только через эстетическое наслаждение, к примеру картиной или музыкой. Чем-то таким, что растворяет наше сознание в себе и отделяет нас от собственных представлений и желаний.
