…Когда спустился – Надя и Бабин и даже Мырин стояли недвижимо, как во сне, никого у дома не было более, а у окна…
Боже мой, как тягостно, как горько… Чтобы увидеть лучше – спустился по оврагу чуть ниже, здесь почему-то снова были сугробы, а на доме застряли хлопья снега, и мама стояла у окна или нет, показалось, то был только силуэт, прозрачный и бесплотный.
Телега тронулась и пошла, набирая ход, дом исчезал за деревьями, «Да я ведь никогда сюда не вернусь более», – ударило в голову, и зазвучал похоронный колокол: ни-ког-да…
На кладбище все заросло чертополохом, долго искал могилу, но не нашел: памятник – то был мраморный аналой с Евангелием и крест над ними – украли или разбили. Через несколько минут телега въехала в поселок завода, здесь, в дому управляющего, обретался брат, Аристарх Александрович. Когда, потрещав губами, Мырин остановил лошадь у крыльца, произошло еще одно событие: Надя – вместо того, чтобы поблагодарить и ехать дальше, как и договорились, – прижалась вдруг к плечу Дебольцова и сказала безнадежным голосом: «А мне, что же, в никуда теперь?» Что оставалось Алексею? Под доброжелательно-насмешливым взглядом Бабина сказал, кашлянув в кулак, скрывая волнение: «Прошу в дом, Надежда Дмитриевна». Было в этой девочке что-то… Он боялся об этом думать.
На крыльце ожидал Фирс – отца еще слуга верный, старый, трясущийся, с пледом на острых плечах. «Барин, милый… – заплакал и, как велела традиция, чмокнул в плечико, – а уж как его превосходительство будут рады, брат ваш страдающий, какое время на дворе, какое ядовитое время…» Голуби ворковали над крыльцом – Алексей помнил их с детства, спросил невесело: «А что, те же голуби?» – «Живут, – ответил Фирс. – Может – и другие, но – живут». Лестница была все такой же скрипучей, она словно пела под ногами Алексея, и слышалась ему родная мелодия: «Крутится, вертится…»
Вошли в гостиную, здесь Аристарх в длинном халате, словно главнокомандующий в окружении своих генералов, водил по армейской карте карандашиком: «Сколько тут верст?» – «Тридцать, ваше превосходительство», – ответствовал затянутый в хаки, с гайдамацкими усами и щуплым лицом. Второй, бородатый, в очках, стоял молча. «Тридцать? – переспросил Аристарх, бросая карандашик. – Непреодолимая преграда, господа!» – «Но почему, почему? – нервно изумился усатый. – Это же раз плюнуть!» – «Гвардии! – вмешался бородатый. – Гвардии, господин ротмистр, а у нас – рабочие отряды». – «Но вы-то, вы-то, – настаивал усатый, – только тем и заняты, что доказываете: рабочие и есть наша гвардия!»
– Ну, будет, будет ссориться, господа генералы, – произнес Аристарх слова из пушкинской повести (вряд ли он об этом знал). – Как бы там ни было – восстание намечено… – Здесь он увидел Алексея и шагнул к нему, раскинув руки словно крылья. – Алексей… Брат… А имение… А мама… – обнял, подавил рыдание. – А могила? Ты, я чай, и не нашел?
– Не нашел. Здравствуйте, господа. Полезная деятельность, вижу?
– Нынче только тишком, Алеша, только из-под пола, – кивнул Аристарх. – Вот мы все и есть некоторым образом антибольшевистское, с целью насильственного ниспровержения, подполье. Ротмистр Никитин – из жандармов. Врач Опрышко – земский. Прошу любить и жаловать.
– Ротмистр Бабин, – представил Дебольцов Петра Ивановича. – А что, господа, в основе ваших действий – восстановление монархии, надеюсь?
