Тут же у костров казаки улеглись спать.
Григорий долго не мог заснуть, смотрел на звезднре небо.
– Дед Остап, спишь ай нет?
– Нет еще, сынку. А що?
– Скажи, дед, что это такое, как все едино золото по небу рассыпано? – указал он на Млечный Путь.
– О, це ж, сынку, божья дорожка… По ней бог ходит из рая, шоб бачить нашу грешну землю…
– А чего ему ее бачить?
– А як же? Богу надобно наглядывать, як люди живут, чи сполняют его заповеди, чи ни…
Гришка замолк, думая о словах старика. Где-то загомонили. Гришка приподнялся, прислушиваясь и всматриваясь в темноту. Кто-то шел к костру.
– Кто это? – спросил Гришка.
– Да то я, Лунька Хохлач… – устало отозвался подошедший и тяжело опустился на землю. – Уморился дюже…
– Вот тебе! – обрадованно воскликнул Григорий. – А мы, Лунька, думали, что ты погиб.
– Покуда еще живой.
Проснулись казаки, обступили Хохлача.
– Где ты, односум, пропадал? – спросил его Булавин.
– Э, Кондратий! – измученно отмахнулся Лунька. – У колдуна в гостях был… Дайте, братцы, хлебнуть меду, горло пересохло…
Утолив жажду, Лунька рассказал о своих приключениях.
– Ну, добре, что жив остался, – проговорил Булавин. – А мы тебя уж было похоронили… Ложись, браты, а то до света не много осталось. Надобно хоть малость поспать…
Казаки снова улеглись, и вскоре все спали под охраной ровно и ласково освещавшей лагерь гулебщиков бугроватой неяркой луны.
Возвращались охотники домой уже поздней осенью.
У Донецкого городка они поровну раздуванили добычу, никого не обидели. Даже деду Остапу выделили часть, хотя тот долго отказывался.
– Да на що мне? – протестовал он. – Я ведь даже ни единого горобца[43] не убил… Я и тем ублажен, що ходил с вами на потеху, стары кости размял…
Но казаки настояли, чтобы он взял свою долю.
– Ну, спасет вас Христос, братове, – растроганно поблагодарил он. – Повезу свою долю до односумов.
Дед Остап этот год проживал в становой избе Трехизбянского городка. Кроме него, там еще жило восемь одиноких казаков. У них был один котел и одна сума.
Кто бы из них что ни добыл, все складывали вместе и пользовались всем равно. Единственно, что было личной собственностью каждого из них, – это деньги и оружие.
Старый запорожец в последнее время все подумывал пойти жить в Борщевский монастырь, куда под старость уходили на житье многие одинокие казаки. При дележе добытого в набегах казаки богатую долю всегда выделяли этому монастырю.
Но старику все еще казалось рано расставаться с вольной жизнью. В монастыре ведь не ударишь по звонким струнам домры, не запоешь казачью удалую песню.
Вблизи Донецкого городка казаки стали разъезжаться. Семен Драный с тремя казаками провожал Кондрата и заодно других трехизбянцев до дому.
Трехизбянский городок был обнесен крепкой, надежной двойной надолбой[44]. Между частоколами насыпана и туго прибита земля. По валу ходил с ружьем караульный казак. Он зорко вглядывался во все стороны: неровен час – налетят нагайцы или калмыки, застигнут врасплох.
Ходил караульный по тарасам[45], напевая песенку:
На усть Дона тихо-ого,
На краю моря синего-о,
Построилась башенка.
Башенка высо-окая,
На этой на башенке,
На самой на маковке,
Стоял часовой ка-азак,
Он стоял да умаялся-а…
Перед взором его как на ладони раскинулась огромная, посеребренная инеем, бурая равнина, покрытая мелким кустарником, мелкой лесосекой. У городской надолбы, извиваясь змеей, бежит по займищу речка Айдарка. На берегу бабы полощут белье, колотят его неистово вальками. Старики бороздят реку каюками, расстанавливают сети, вентера
