Когда же всевластие дозволяет творить все без разбору, легко вообще разучиться думать. Вот тогда-то предают святыни на поругание суесловию, лишают нации прошлого и отрезают им пути в лучшее будущее. Мало что меняется от того, совершалось ли отступничество намеренно или оно суммировалось из слабостей и заблуждений, природу которых не всегда дано раскодировать. История не терпит сослагательного наклонения. Ее строительный материал – факты.
На нынешнем уровне обнажения фактов перестроечные мистерии, возможно, лучше высветит поэт, нежели ученый. Послушаем Федора Тютчева, внесшего выдающийся вклад в российскую культуру:
Да, тут есть цель! В ленивом стаде
Замечен страшный был застой,
И нужен стал, прогресса ради,
Внезапный натиск роковой
[13].
Сам Нострадамус позавидовал бы такой прозорливости. За сто лет поэт предвидел застой и предсказывал шоковое лечение. И все же, да извинит меня Ф. Тютчев, ни эти, ни другие его вещие строки – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» – не сообщают рентгенограммы внутреннего мира главного героя перестройки.
Меня не встретят среди тех, кто бросает камни в политиков, оступившихся при ограниченной видимости, просчитавшихся в выборе меньшего из зол, не совладавших с собственным азартом и преступивших запретную грань. Таким можно даже посочувствовать. До́лжно ли, однако, входить в чье-либо положение, вызванное его собственным притворством, обманом и позерством?
В 1986–1987 годы я привел в движение все доступные мне рычаги, чтобы пролился свет на тайны, в частности, предвоенной политики СССР. Готовность помощников генсекретаря А. Черняева и Г. Смирнова действовать заодно вселяла надежды. И сам довод казался неотразимым – поза сфинкса невольно делает новое руководство страны адвокатом действий Сталина, несовместимых с советским прочтением норм международного права.
Когда весной 1987 года был созван партийный олимп для обмена мнениями по данной теме, я счел свой долг почти выполненным. Поспешил. От присутствовавшего на Политбюро Г. Смирнова мне известно, что все выступавшие, включая А. Громыко, с разной степенью определенности высказались в пользу признания существования секретных протоколов к договору о ненападении и к договору о границе и дружбе, заключенных СССР с нацистской Германией соответственно в августе и сентябре 1939 года. Кто-то из присутствовавших отмолчался. Итог подвел М. Горбачев:
«Пока передо мной не положат оригиналы, я не могу на основании копий взять на себя политическую ответственность и признать, что протоколы существовали».
Вроде бы забота о чести Отечества и государственная мудрость повелевали семь раз отмерить, прежде чем раз отрезать. Не хочу гадать, как отозвалась сентенция генерального секретаря в душах его коллег, но дебатов не было. И если бы спор даже развернулся, кто сумел бы подвергнуть сомнению утверждение М. Горбачева, будто советские альтернаты протоколов как в воду канули? Никто, кроме В. Болдина, хранителя высших тайн партии и государства. А он приучен был держать язык за зубами.
Между тем Валерию Болдину было что поведать собравшимся. За три дня до заседания Политбюро он, заведующий Общим отделом ЦК, доложил генсекретарю, что оригиналы протоколов в 1946 году перекочевали из канцелярии В. Молотова в партийный архив и с той поры недвижимо покоятся там. Не только доложил, но для убедительности предъявил документы своему патрону, о чем, как заведено у архивариусов повсюду в мире, сделал отметку в сопроводительной учетной карточке.
