Константин Леонтьев - страница 37

В первые восемь месяцев своей службы в Еникале Леонтьев ничего не писал. На это не было времени – он старался сделать из себя настоящего врача, в том числе, и для того, чтобы потом кормить себя и мать частной практикой. Заниматься литературой было невозможно и с нравственной точки зрения – «совесть не позволяла мне тут заниматься ею; при виде стольких терпеливых страдальцев, порученных мне судьбою, я желал одного: делать как можно меньше ошибок в диагностике и лечении»[86]. Да и писать о крымской жизни он еще не мог – мало знал ее, писать же о своей оставленной в Москве любви было слишком больно… Его писание в Еникале ограничивалось врачебными назначениями «в билеты» и многочисленными письмами. Он писал Тургеневу и Краевскому – чтобы выяснить судьбу отосланных в редакции очерка и повести. Он писал горбатой тетушке – чтобы не волновалась за своего Костиньку. И, конечно, он писал своему «дружку» – Феодосии Петровне, которая даже хотела навестить сына весной 1855 года, посмотреть на военное житье-бытье, а возможно и остаться у него до окончания его службы («Вы, насколько я вас знаю, предпочтете гром пушек долговременной разлуке»[87], – писал ей сын).

Письма к Феодосии Петровне частично сохранились. Читать их интересно – ведь и мать у Леонтьева была незаурядной; сын описывал ей не только свой быт, но делился мыслями и планами на будущее. Из писем Леонтьева встает образ женщины не только умной, но властной и строгой. Не случайно у сына появляются заискивающие интонации, когда он просит о каких-то поблажках – и не для себя! – для старой тетушки Катерины Ивановны: «не можете ли вы вообразить, что я все еще в университете и что вы мне даете 10 руб. в месяц; отдайте их тетушке на покупку в Москве минеральных вод, которые ей советовал через меня пить Ротрофи[88]… На всякий случай приложу записку к Ротрофи с просьбой выслать эти воды, в случае вашего согласия на это доброе дело. Я убежден, что они облегчат ее много, и так как с ее стороны вы не видали неблагодарности, то и надеюсь, что вы на это изъявите согласие»[89].

В описаниях Леонтьевым своей крымской жизни есть разница: в своих воспоминаниях он рисут эти годы как вольные, спокойные и по-своему счастливые: «Так было сладко на душе. Здоровье было прекрасно; на душе бодро и светло от сознания исполняемого, по мере умения, долга; страна вовсе новая, полудикая, живописная, на Москву и Калугу ничуть не похожая…»[90]. А в письмах к матери тональность иная: с одной стороны, он успокаивал ее, говорил, что выздоровел, чувствует себя хорошо, несмотря на занятость по службе, с другой – немного кокетничал и жаловался; писал, например: «А со мной что будет, то будет… Невозможно предполагать, чтобы вся жизнь была из одного труда да неудач. Бог даст, и выйдет что-нибудь»[91]. Или говорил, что согласился бы даже быть раненым (и прибавляет – вполне по-леонтьевски! – «даже в лицо, но не слишком уродливо»), лишь бы пожить несколько лет по-своему, независимо.

Независимость, судя по всему, имелась в виду денежная: хотелось купить лошадь, хотелось ездить в Керчь по своему желанию, хотелось обустроить ветшающее Кудиново, хотелось ссудить деньгами старую тетушку, чтобы могла пить минеральную воду без оглядки и не зависела от настроения Феодосии Петровны, хотелось выписывать интересные книги, хотелось замшевых перчаток от Дарзанса, хотелось многого… «Будь у меня деньги, хоть 500 руб. сер. в год своих, я бы многим, многим воспользовался!»