– И хорошо, что не будет! – брезгливо скривилась она, руки ее подрагивали.
– Да. Для меня – хорошо. А вот для вас, мамО? – вздернула бровь я. – Вы-то стареете, и чем дальше, тем сил будет меньше. Неужели вы думаете, что вас досмотрят ваши «творческие» избалованные детки?
– Не тронь моих детей! – прорычала старуха и морщинистое лицо ее перекосилось от злобы.
– Да сдались они мне, – отмахнулась я.
– Тебе до них никогда не дорасти! – гневно заявила она, – Ничтожество!
– Это уж точно, – хмыкнула я и не удержалась от мелкой мести. – А известно ли вам, дорогая мамО…?
– Не называй меня так! Я тебе не мама! – закричала она.
– И то правда, – кивнула я, – так вот, известно ли вам, дорогая Элеонора Рудольфовна, что ваш горячо любимый и творческий сынуля играет в карты на крупные суммы денег? Очень крупные, там не одна сотня рублей проигрывается. И не две. И не пять даже.
– Ты опять? – взревела Элеонора Рудольфовна, бросилась к Горшкову, схватила его за бары и принялась трясти. – Ты же обещал!
– Но мама… – проблеял Горшков, отстраняя мать и попытался зарыться в подушки.
– А известно ли вам, что ваша творческая дочь Олечка сбагрила вашу внучку в детский дом, а сама спуталась с женатым мужиком? – не унималась я, – и что все соседи это видят… и что жена этого мужика уже узнала и прибегала ловить ее? А вы в курсе, что Ольга почти не ночует дома…?
От каждой новости Элеонора Рудольфовна бледнела все больше. Наконец, ее глаза закатились, и она со стуком кулём рухнула на пол.
– Убийца! – тоненько и неуверенно заверещал Горшков, с ужасом глядя на меня.
Я подошла к свекрови и потрогала венку на шее, та билась.
Обморок.
Ну и хорошо, пусть полежит, отдохнет, а мы пока порешаем с супругом семейные дела без посторонних.
– Так, – сказала я и повернулась к Горшкову. – Подписывай давай.
– Так нету ручки же, – злобно ответил Горшков и полусвесился с кровати, пытаясь рассмотреть лидочкину свекровь на полу. – Что с матерью?
– Умерла, – улыбнулась я и добавила, – так что ты у нас теперь сиротинушка.
Горшков выпучил глаза и бессильно откинулся на подушки.
– Ручка… ручка… где же ты, ручка… – фальшиво бормоча под нос на манер песенки, я подошла к явно антикварному пузатому шкафу и распахнула его. Дохнуло спертым запахом нафталина и разложившихся сладковатых духов. Барахла там было напихано, дай боже, (пришлось перерыть кучу одежды, штосы постельного белья, какие-то батистовые тряпки, помпоны, полотняные скатерти с вензелями и монограммами), но ручки, увы, не было.
Я вернулась к английскому секретеру темного дерева, инкрустированному то ли малахитом, то ли подделкой под малахит (я склоняюсь к первому варианту), и стала заглядывать во все ящики и ящички. Там все пространство тоже было забито всевозможным хламом, начиная от затертых квитанций и пустых пузырьков от духов, заканчивая жестяными коробками с пуговицами и пухлыми альбомами в обложках из облезлого бархата.
Барахла было очень много. Поэтому я поступила просто – вытаскивала ящички и вываливала оттуда хлам прямо на пол. Минут пять таких упорных поисков, в конце концов, увенчались успехом – на пол выпал обычный школьный пенал с карандашами и ручками.
Вытащив первую попавшуюся, я швырнула ее в Горшкова:
– Пиши, тварь!
– Не буду, – заорал в ответ Горшков, дав петуха на последней ноте. – Ты мать убила и сядешь!
– Ах ты ж, сука! – взбеленилась я. Нервы мои сдали, под руку попалась какая-то увесистая книга, я схватила ее, подлетела к лежащему на кровати Горшку и принялась его лупить, куда видела.
