Николай Иванович сидел один. Ему хотелось шарахнуть кулаком по столу. Чтобы кувыркнулись бутылки. Чтобы разлетелись карты. Куда-то испарилась веселость. Вот только же собирался навести порядок. Бубнил, строя в зеркале гримасы:
«Змея и есть. Думает, что я клюнул. Ишь, как ухаживает. Нет уж! Хаживали, хаживали по этим тропиночкам, не заманишь! – Ему сделалось смешно от словесной находки, и передразнил. – Дейст-ви-и-тельно, да-а».
Профессор его раздражал. Причем как раз потому, что нравился.
«Я и сам такой независимый. Я и сам люблю распускать словеса. Подумаешь, поэт! Подумаешь, профессор! Не проверишь. А вот верится, будь он неладен. Я бы с ним пошел в плаванье. С Борисом – нет. Никакой он не бизнесмен. Хитрец он, вот кто. Но в компании ничего, годится».
Владимир Владимирович вернулся в купе, когда все уже улеглись.
– О! Труба сыграла отбой? А я думал, мы еще по пятьдесят капель перед сном?.. Стоял в тамбуре, засмотрелся в окно. Что-то во всем этом славное, давнее… Впрочем, извините.
Поднялись поздно. Николай Иванович уже приготовил стол к трапезе. После разбитого дня наступил ленивый вечер. Подвели итоги. Владимир Владимирович проиграл больше всех, ему и выпало развлекать компанию первым.
– Нахальство наказуемо, Профессор.
– Почему нахальство? Отвага. Которая всегда ведет к победе. Правда, не всегда к ней приводит. Значит, вы требуете рассказ про поезд? Хорошо. Если по короткому ходу ассоциаций, мне вспоминается эпизод из студенчества. То ли это встреча со старыми друзьями разбередила, то ли чудная наша обстановка… Действительно, да.
Учился я в Питере, в университете. И в традициях нашего физфака была театральная дружба с физиками из МГУ. В те зимние каникулы они приехали со своей оперой.
На сцене сразу выделилась героиня. Необычайным голосом, каким сирены сводят с ума мореходов. Эффект был велик еще и потому, что голосу, казалось, негде было помещаться, – такая она была тоненькая, с длинной шейкой. В конце спектакля я выбежал на сцену и прочитал ей стихи. Возможно, поэтому она отнеслась ко мне благосклонно. Потом я писал ей письма в стихах.
И вот она пригласила меня на день рожденья. Тридцатого апреля. Я спешно насобирал по общаге денег на билет. Хватило еще на пару пирожков в дорогу и на маленькую для смелости. Вез ей в подарок целую тетрадку поэм.
Ехал в сидячем вагоне. Проводник прошел, предлагая пиво. Я счел возможным достать свои припасы. Вдруг сосед, синхронно со мной, тоже достал маленькую. Мы понимающе чокнулись. Предложил ему второй пирожок:
– Вот и все, чем богат.
– Это по-нашему, поделиться последним.
Ну и потекла беседа. Дядька был уже матерый, такой, из очевидных романтиков предыдущих времен. Майор. Военный френч на нем начинал отечески сутулиться, когда он внимал моим соловьиным трелям.
Я же мог говорить только об одном: конечно, о ней, о сирене. И до самой Москвы читал ему стихи. А за окном по талому небу тревожные неслись облака. Деревья кренили прутья, и вдруг затягивало их ветром в черные ельники, как в воронку.
Когда мы прощались, майор, немного замявшись, протянул мне двадцатипятирублевую бумажку:
– Ну… вроде как гонорар… Причем делюсь не последним.
Я тоже ужасно смутился. Но взял. Деньги нужны были позарез. Действительно, да. Хотя я еще не задумывался об обратной дороге. Все же попросил его адрес. Мельком глянул – полевая почта. Служил майор на Севере.
