От ворот к городской цитадели, главной постройкой в которой был султанский дворец, вела длинная улица, достаточно широкая по сравнению с боковыми улочками, петляющими наподобие лабиринта.
Рыцари сбавили ход, сгрудились на площади за воротами, не зная, куда им дальше двигаться. Граф д'Артуа крикнул:
– Вперед, там, вдалеке, дворец! В нем спрятались эмиры и султанша! Дворец полон сокровищ – все будет нашим! За мной, господа!
Рыцари помчались за графом. Уильям Лонгеспе с опаской посмотрел на узкие боковые улочки, где на веревках сушилось белье, стоял домашний скарб, загораживая проход, шныряли кошки и из-за полуоткрытых дверей выглядывали испуганные дети.
Дома стояли низкие – одно- и двухэтажные, ставни в окнах быстро закрывались по мере приближения христиан, а вот на плоских крышах, традиционно используемых на Востоке и для прохода, и для домашних дел, началось оживленное движение. Горожане-мужчины поднимались на крыши с оружием – кто с ножом, кто с мечом, кто с вилами, кто с луком, у кого не имелось ничего подобного – брал в напряженные от злости руки деревянные брусья, полки, лавки, камни… Жителям Мансуры сначала султан ас Салих Айюб, а потом и эмиры разъяснили, что за враг пришел в Египет, взял Дамиетту, а теперь раскинул шатры за рекой. Проклятые неверные, прикрываясь именем своего Бога, жаждут грабежей, убийств и пленников. Поэтому горожане четко представляли, что ненавистные европейцы, носящие крест на одежде и доспехах, если ворвутся в Мансуру, то не пощадят даже детей и женщин, а потому решили защищать свой дом и свой город вне зависимости от войск эмиров.
Главная улица Мансуры быстро заполнилась крестоносцами, им было тесно, они спешили и толкали друг друга. Поэтому очень быстро и боковые улочки заполнились рыцарями. Здесь в лучшем случае могли разойтись два человека, иногда конные, чаще – лишь один.
Не было никакого общего сигнала, каждый из горожан действовал самостоятельно, но началось очень быстро. Они стали бросать на головы крестоносцев свое неказистое оружие. Удар камня или доски, может быть, и не убивал закованного в железо рыцаря, но оглушал его, сбивал с коня, а упав, рыцарю было тяжело подняться. Скакавший сзади другой рыцарь не успевал осадить коня и затаптывал упавшего. Кони, наравне с рыцарями получавшие удары по голове и крупу, поднимались на дыбы, сбрасывали седоков или, раненные, падали, придавливая своих хозяев. Горожане стреляли в крестоносцев из луков с самого близкого расстояния, неожиданно высовывали из окон лавку, сбивающую скачущего крестоносца. А когда рыцарь падал и оставался один, из домов выходили горожане с ножами и с ненавистью набрасывались на захватчиков, с них срывали шлемы, выкалывали глаза, перерезали горло, пронзали пах. Так в темных, грязных переулках умирали блестящие победители рыцарских турниров, покорители женских сердец, представители древних фамилий, крестоносцы в третьем и четвертом поколении. Они умирали страшно, без всякой надежды на спасение, видя затухающим взором искаженное злобой или кровожадной радостью смуглое лицо сарацина, и последними словами, услышанными в жизни, были не отпущение грехов священником или горькое и нежное сожаление от члена семьи, а призывы к Аллаху. Особенно доставалось тамплиерам – черная слава о них давно распространилась по всему мусульманскому Востоку, и лютая ненависть к тем, кто сам не щадил сарацин, выплескивалась с удесятеренной силой. Уже над домами горожан поднимались жуткие трофеи – нанизанные на палки отрубленные головы рыцарей Христа и Храма.
