сгустки сажи и пыли в печных трубах жилищ
на Чудильнике (такой район в Могилёве)
и по кладовым – сгустки пищи
на долгую, долгую зиму
в тёплом кишечнике коммунальной норы
от рабочих ботинок
(папе, Андрею Рафхатычу, выдали в ЖРЭУ),
от носков шерстяных,
его мамой безумной связанных,
чешется, очень сильно чешется кожа
в прихожей в ящиках
вещи «на всякий случай»:
варежки с поехавшими (как бабушка) петлями,
детская обувь жмущая,
стельки из старых ботинок,
тюбики с засохшим клеем —
всё это периодически перемещается на дачу
……а там на исходе лета родители топят печку
старыми книгами, смеются и плачут.
Опадает в осень Отечество.
Каждый подъезд как родной
в любом из в этих снегах затерявшемся городе.
Каждый подъезд моей первой любовью отмечен.
в ноябре сапоги размокают в воде
и их хлипкие пятки
отрываются,
а чек просрочен
последыши, выпавшие из окраин рабочих,
из детоносных борщей трудового последнего дня.
кто-то ищет, из кого вывалиться в час наступающей ночи —
не из меня.
сгоревшие Бобруйска гостиницы
сгоревшие евреи Освенцима
неотомщены
а (кому какие за стенами снятся сны?)
соседи, как говорится….
а кто-то ищет вывалиться в час наступающей ночи
в час наступающей полночи созреть дотла
…и рука, продолжив в воздухе жесты твоей руки, —
бабкина пряжа, психоделичные половики —
возле каждой подъездной клетки.
Возле каждой подъездной клетки —
гол, забитый в рот твоего горлА
а как горела в дачной печи лиственниц ветвь
никому не услышать
никому не подсмотреть.
как мы крали соседского сада яблоки чтобы сварить компот
как кусали чтобы мужчин сгноить
чтобы адамом в евин айвовый рот
боли свои излить
никому не услышать, никому не подсмотреть,
как проглатывает за верстою версту
пожар
никому не услышать, никому не подсмотреть,
как преют ноги в дерматиновых башмаках
как на склонах у Подниколья горит по весне трава
