Какая бы жизнь у меня ни была, умирать не хотелось, поэтому я выкарабкался, поправил здоровье, как мог. А этот коротышка опять пришёл. Значит, не в болезни дело, а в том, что я кукарекнулся.
Так я и спросил своего нынешнего гостя: что со мной делается? Неужели двинулся рассудком? Я видел его уже прямо перед собой.
Трудно было разобрать, что отразилось на его лице: то ли улыбается, то ли просто скалит зубы.
– Дело не в твоём уме, – голос коротышки звучал как скрип старых пружин. – Это всё твой стакан. Ты меня через него увидел – вот я и здесь. Он для меня как дверца.
– Как это? – я рассмотрел сверкающие грани. Стакан и стакан, ничего в нём волшебного.
Коротышка сел рядом на поддон, а я от него отодвинулся.
– Был карьер, там добывали песок, – рассказывал он. – Людям говорили, что копать в том месте нельзя. Но кого бы они слушали? Черпанули ковшом, слой песка обвалился, а там кости в саванах, гнилые гробы и груды черепов. Это было древнее кладбище. Вот о чём их предупреждали. Добычу остановили всего на один день, а потом рассудили так: любой песок и любая глина – это чей-то прах. Так что же, не копать теперь? И продолжили работать. Тот песок пошёл на нужные вещи. Из него делали стекло для стаканов, графинов, ёлочных игрушек и линз для дверных глазков. В бликах и отражениях этого стекла можно увидеть иной мир, который населяют мёртвые и никогда не жившие. Такие, как я!
– Да кто же ты такой? – я ещё отодвинулся от коротышки.
– Я мастер разных экспериментов, всегда искал способы стереть грань между нашим и вашим миром, – кряхтел мой жуткий гость. – Открывать новые двери – моя работа. А это особое стекло – как раз то, что нужно. Я нарочно отражался в его бликах, стоял у дверей с глазками, ждал, когда меня заметят. Кто меня увидел, тот и пригласил к себе. Вот мы теперь и связаны. Оливий меня зовут.
Я не стал жать его руку, а только сказал, что имя какое-то древнее. Сам называться не стал. Коротышка спросил, как меня угораздило стать бездомным. Я ответил, что уже забыл. Это была правда. Первое, что помню из своей жизни, – как жил в переходе вместе с другими такими же детьми. Мы сидели на расстеленных одеялах и просили милостыню. Нас называли беспризорниками. Мы всего боялись: злых людей, милицию. Боялись оказаться в интернате или в спецшколе. Говорили, там хуже, чем на улице.
Но открывать душу коротышке я не стал. Он был моим мучителем. Когда я лежал беспомощный, он оттягивал мне веки, осматривал глаза, тянул за губы, заглядывал в рот. Изучал меня, словно я кукла. Это осталось в моей памяти.
Когда он уполз под трубу, я разбил стакан о стену, несмотря на то, что другого у меня не было.
«Найду себе где-нибудь кружку и больше не увижу этого беса», – подумал я, прижавшись спиной к тёплой трубе.
* * *
Мне снова не удалось ни к кому напроситься, и опять пришлось самому искать ночлег. Знал я одно место за старой фабрикой. Там в одном подвальном окне были выбиты стеклоблоки. Я туда еле влез со своим больным коленом, а как буду выбираться утром, и не представлял. Слишком узкая лазейка. Но это было дело следующего утра, главное – сейчас отдохнуть и хоть немного отогреться.
В сыром подвале стояла темнота. Здесь не было ламп и электричества, только уличный свет, лившийся через стеклоблоки сплошным потоком.
Я не заметил во тьме и ударился ногой о мягкую кучу тряпок. Колено стрельнуло жгучей болью. Проклятая нога!
