Мы поднялись в кабинет и заняли свои места. Я вытянула уставшие с непривычки ноги и спряталась за наушниками.
Перед самым звонком прибежали Настя и Точка.
– Ой, Птица, ты брови, что ли, выщипала? – бросила на ходу Женька.
– Кто тебя учил так губы красить? – подавилась Настя.
– Я так буду ходить всегда, – строго сказала я, прекращая всю их болтовню.
– Креативно, – фыркнула Волоточина.
– Смело, – уважительно протянула Настя.
Наверное, декабристы на выселках чувствовали себя гораздо лучше, чем я в школе. Не, ну там мужики, черные избы с мочевым пузырем вместо окна и они – вся из себя такая интеллигенция. Вот и я была сейчас тоже убогой, безрукой интеллигенцией, которая наивно полагала, что кефир сразу в пакетах на деревьях растет. Неприспособленная я к жизни в теле женщины. Ну, то есть не конкретно в теле женщины, а в ее примочках – шпильках, макияже, прическе, одежде. Это так утомительно и совершенно не по мне. А самое ужасное – ни тебе щеку почесать, ни глаза потереть, ни в руку подбородком упереться. Но ладони так и тянулись, так и тянулись к лицу: то глаз предательски зудел, то нос чесался, то еще чего-нибудь. И как Настя ходит целый день накрашенная? Я уже к обеду всю свою красоту рукавами растерла. Зато одноклассники отрывались – шушукались и по смеивались. Учителя сначала шарахались, потом все как один спрашивали, хорошо ли я себя чув ствую. Я криво улыбалась и говорила, что теперь так буду ходить всегда. Они усмехались, но ничего не говорили. Точка утверждала, что у меня такой решительный вид, что даже Монсеррат Кабанье, наша директриса, должна была согласиться с моим решением. Только Пушок… Грымза! Физичка выгнала меня с урока со словами, чтоб я «умылась, а то такой слой косметики может по вредить моим мозговым импульсам». Забила я на импульсы. Сорок пять минут курсировала по коридору – училась ходить ровно, держать осанку и смотреть на всех так, словно я богиня. Если бы только окружающие знали, как плохо чувствовала себя богиня на каблуках, как болели ее ножки и как нервировала юбка. Вот даже в футбол на перемене не погоняешь с друзьями, пиная чужую сумку, эх… Ладно, до конца всего два урока, уж как-нибудь переживу. Мне бы день простоять да ночь продержаться…
– Яра, привет! – раздался в трубке радостный голос Ахмеда на последней перемене, когда мои несчастные конечности окончательно опухли от мозолей в неудобной обуви, а подошва покрылась кровавыми волдырями.
– Привет, – расцвела я в улыбке.
– Можешь спуститься вниз, у меня для тебя подарок.
– Какой?
– Увидишь.
Я тяжело вздохнула и похромала на первый этаж. Спускаться вниз в сто раз хуже, чем подниматься. Где вы, мои кроссовочки? Где вы, мои милые?
Лицо Ахмеда надо было видеть. Оно вытянулось, глаза расширились, а рот приоткрылся. Потом он причудливо изогнул брови.
– Я так буду ходить всегда, – спокойно и твердо сообщила я ему.
– По-моему, несколько ярко, нет? – проблеял он, внимательно осматривая меня с ног до головы.
– В самый раз. Ты против?
– Вовсе нет, – замахал он руками, пятясь назад. – Но…
– И никаких но!
– Диск, – суетливо протянул он мне пластиковую коробочку.
– Мияви! Родной! – Чуть не скончалась я от счастья.
Потом покосилась на окна нашего класса и решила, что не буду его целовать. А то помада на щеке останется.
– До вечера, – осторожно и мягко пожал он мою руку.
– Да, звони, – улыбнулась я, прижимая диск к груди. Настоящий, из Японии, как у них! Боже-боже-боже! Хотелось взвизгнуть от счастья.
