Стали поговаривать, что некоторые греки, попавшие в тюрьмы, доносят на тех, кого еще не забрали. Женщины встречались у церкви и горестно качали головами, оглядываясь, перешептывались. Детям строго запрещалось делиться семейными проблемами с уличными друзьями. Люди стали откровенно бояться друг друга. А вдруг уронят неосторожное слово и его донесут «куда нужно». Греки стали бояться не только русских, но и греков. Кто бы мог подумать, что кто-то из них мог бы очернить своих же соплеменников каких – то два года назад?
День за днем жизнь становилась все голоднее и безысходнее. Одна из Лекашевских матерей повесилась: мужа забрали, а детей нечем стало кормить. Уже помешавшись рассудком, она всякий раз выглядывала из дверей: не идет ли кто-то теперь за ней. Один раз она попыталась броситься под машину. Один раз ее снимали с веревки, а в тот последний раз – не успели. Родственников или близких у брошенных шестерых детей на произвол судьбы не было. Председатель поселкового совета Мохериди Михаил Мануйлович доложил в органы и детей покойной сразу же забрали в детдом.
* * *
Старший сын и главный помощник Роконоцы, неожиданно вернулся с кукурузного поля до обеда. Лицо его было смертельно бледным.
– Мама, ты только не бойся, – начал он срывающимся голосом.
– Что случилось, яврум? – Роконоца подбежала к Федору, – почему ты такой бледный?
– Побледнеешь тут! Сегодня ночью Германия, то есть немцы напали на нашу страну.
– Германия? Немцы? И, что теперь? – спросила недоумевающе Роконоца и почувствовала, как волосы на голове становятся дыбом от какого-то панического страха.
Сын закончил словами:
– Это означает, мама, что началась война.
– Война? – Роконоца, крестясь, села на бревно у сарая.
– Да, война! – глаза у сына горячечно блестели. – Но не бойся, мама, может, до нас она не дойдет. Нашу страну никто не победит. Старики говорят, повоюют от силы несколько месяцев и перебьют всех немцев, чтоб неповадно было на чужие земли зариться.
Роконоца, кажется, немного пришла в себя:
– Война? На войне убивают. А, как же на нас это отразится? – спросила она дрожащим голосом. – Тебя на войну не возьмут?
– Нет, мне еще далеко до восемнадцати, кроме того, я же подданный Греции, а не России.
– Ну, Слава Богу, главное, чтоб ты был с нами. – Роконоца обратила глаза к небу и опять перекрестилась, торопливо смахнув непрошеную слезу. – Господи, спаси и сохрани нас всех!
Она прошла в дом. В спальне рухнула на колени перед образами и долго молилась.
Федя ходил к поселковому совету слушать последние известия, громогласно возвещавшиеся из репродуктора, установленного в виде рупора на столбе у просторного двухэтажного дома с двумя колоннами.
В течении лета и осени, всем известный голос Левитана извещал неутешительные новости, что гитлеровцы захватили Одессу, Севастополь, Керчь, Анапу, и вот уже обстреливают Туапсе. Страшно было подумать, что скоро они могут подобраться и к Сочи. Председатель сельсовета Мануйлов сообщил дня два назад, что ему звонили из города, спрашивали, не бомбили ли их. Оказывается, немцы, бомбили горные перевалы. Досталось и Сочи, и Адлеру. Есть жертвы среди населения.
* * *
Пролетел первый год Отечественной войны. Чтобы прокормить себя, вся семья работала с удвоенной силой. Младшему Ванечке было два с половиной, когда осенней ночью загремела дверь и ввалились уполномоченные заявить, что у семьи Христопуло только двадцать четыре часа, чтоб всем подготовиться к высылке. Прослушав приказ, Роконоца почувствовала, как что-то опустилось внизу живота, похолодели ноги. Собственно, она не знала чужого для нее русского языка, но по Фединому лицу поняла: грядет что-то страшное. Спина мгновенно стала чужой. Она ее не чувствовала. В висках стучало: «Что, что же делать? Как быть?»
