Именно в этом оглушающем хаосе, как парадоксальный кристалл порядка, родилось семя песни. Вернее, его выносил в воспаленном мозгу Броневик. Вдохновленный не столько музыкой, сколько пьяными монологами Бухарчика об «Орленке», он исписал корявым, нервным почерком листок бумаги. На следующем «собрании», под аккомпанемент вечного гула и случайных ударов Шаланды он встал, выпрямившись с видом пророка, и торжественно провозгласил:
Белая пена, янтарный костер!
Дух коллективизма нас как братьев сплотит!
Галстук алый – совести огонь!
Тот, кто не с нами – гниль и позор!
– «Pioner Lager»! – объявил он, и в его глазах запылал оргазм подростка. – Песня-разоблачение! Документ эпохи о тлетворном влиянии западной пропаганды, отравляющей нашу молодежь! О потере священных идеалов пионерии! О разложении, которое началось с подрыва самих основ… О… – Он уже видел себя на баррикадах музыкальной критики системы.
– Стой! – окрик Бухарчика прозвучал как удар топора. Весь его огромный корпус напрягся. Владлен преисполнился негодованием и глубокой личной обидой. – «Lager»? Это же… пиво! Буржуйское пиво! – Он произнес слово с отвращением, как ругательство. – Ты песню про пиво написал, Броневик?! – В его голосе звенела плаксивая нота, как у ребенка, которому сломали самую дорогую игрушку. – Я тебе про «Орленка» рассказывал! Про настоящие костры! Про горны, от которых душа замирала! Про линейки под знамена! А ты – пиво?! Ты опозорил святыню!
Броневик вспыхнул, как сухая солома. Его бледное лицо залила краска гнева и презрения к непониманию.
– Ты ничего не смыслишь, Бухарчик! – зашипел он, забыв о приставке «товарищ». – Это гениальная игра слов! Символ! «Lager» – это и лагерь, и пиво! Западная гниль, проникающая даже в святая святых – в детский отдых! Пивная культура вместо пионерской романтики! Это – постмодернистская деконструкция мифа! – Он тыкал пальцем в листок, как в неопровержимое доказательство.
– Какая, на хуй, деконструкция?! – заревел Бухарчик, багровея до потери пульса. Вены на его шее набухли. – Ты опошлил святое! Пионерлагерь – это было… чисто! Светло! А ты вляпал сюда свое пивное дерьмо! Ты… ревизионист! Предатель идеи!
– Ревизионист?! – взвизгнул Броневик, срываясь на фальцет. Все его книжное самомнение было задето до глубины. – Да ты сам… мелкобуржуазный романтик! Ностальгирующий холуй прогнившего режима! Ты целуешь сапог, которым тебе же и пинали под жопу!
Слово «холуй» прозвучало как сигнал к атаке. Бухарчик с рёвом «Сукааааа!», ринулся на Броневика, как разъяренный бык. Тот, инстинктивно, поднял свою уродливую гитару как щит. Мощный удар Бухарчика пришелся по и без того кривому грифу. Раздался жалкий, сухой треск. Третья струна лопнула, хлестнув Броневика по щеке, как бичом, оставив тонкую кровавую полоску. Они сцепились, с грохотом повалившись на запыленный пол, и принялись валяться в клубах поднявшейся грязи, среди змеящихся проводов. Кулаки, пинки, хрип, проклятия. Шаланда перестал бить в барабан и закрыл лицо натруженными руками, его спина сгорбилась еще больше. Давид молча отодвинулся к самой стене, крепче прижимая к груди свою синюю флейту – островок хрупкой целостности в этом хаосе.
Драка была короткой и жалкой, но изнурительной. Оба быстро выдохлись, как спущенные шары. Они сидели на полу, спиной к спине, тяжело дыша, в царапинах, пыли и крови. Броневик дрожащей рукой вытирал кровь со щеки, размазывая грязь. Бухарчик сидел, согнувшись, держась за ушибленный локоть, его дыхание хрипело в груди. Они не смотрели друг на друга. Ненависть сменилась глухим, усталым презрением и обидой.
