Броневик, возведя поиск в ранг «диалектико-материалистической практики», стал главным копателем помоек. Он облазил каждую зловонную кучу в радиусе пяти кварталов. Его худое тело извивалось среди ржавых банок, битого стекла и гниющих отходов. Очки-бинокли выискивали мерцание металла или пластика под слоем грязи. Запах энтропии въедался в одежду, смешиваясь с запахом его собственного пота и фанатичной убежденности. Его «трофеи» были жалкими реликвиями эпохи распада: усилитель «Радиотехника», гудящий, как умирающий шершень, да еще и с оторванной ручкой громкости – вместо нее торчали оголенные провода, к которым он примотал пассатижи, словно артериальный зажим; древний, покрытый жирной копотью кассетный магнитофон «Электроника», с единственной работающей кнопкой PLAY, остальные были вдавлены или отломаны; микрофон «Октава», похожий на ощипанную ворону – его защитная сетка исчезла, тем самым обнажив ржавый, уязвимый сердечник; гитара-уродец с грифом, изогнутым луком для стрельбы, на котором натягивались лишь три ржавые струны. Каждый предмет нес на себе печать отверженности, выброшенности. Броневик тащил их в подвал с торжествующим видом первооткрывателя континента мусора.
Вдохновленный пьяным азартом и ностальгией Бухарчик взял на себя «стратегическую операцию». Он вспомнил полузаброшенный детский клуб «Юность» – памятник мертвым пионерским мечтам.
Ночная вылазка приобрела характер партизанского рейда в тылу призраков. Лунный свет ледяными бликами скользил по заколоченным окнам и облупившейся штукатурке с угасшими лозунгами. Воздух пах пылью, плесенью и тоской. Пока съежившийся в тени Броневик дрожал от холода и паранойи, выполняя роль «шухера» у забитого фанерой входа (его очки запотели, тонкие пальцы судорожно теребили папиросу), Бухарчик, вопреки законам физики и трезвости, проявил удивительную для своей громоздкой туши ловкость. С пьяной целеустремленностью он втиснулся в разбитое подвальное окно, его одежда зацепилась за осколки стекла, порвалась. Из темной пасти подвала доносились глухие удары, скрежет, ругань и сопение. Наконец, он вылез: ободранный, запыхавшийся, но торжествующий, волоча за собой жалкие останки ритма: ржавый малый барабан, лишенный подструнника, с дряблой, заплесневевшей пластиковой мембраной; напольный том, его пластик был треснут, как лед на луже; и одну тарелку, согнутую в нескольких местах, словно ее пытались свернуть конвертом.
– Трофеи революции! – прохрипел он, вытирая пот и грязь со лба, оставляя темные полосы. Его зрачки сверкали в темноте, как у ночного хищника. – Теперь у нас есть ритм-секция! Барабанная дробь нового мира! – Энтузиазм был оглушителен, как выстрел в тишине кладбища. Броневик вздрогнул, оглядываясь по сторонам.
Давид же действовал молча и практично. На первую, мизерную зарплату с бойни, пропахшую кровью, он не купил еды или одежды. Он зашел в унылый «Детский мир» и выбрал самую дешевую пластиковую флейту. Ярко-синяя, легкая, как перышко, она лежала у него на ладони, холодная и невесомая. На фоне грязного металлолома и хлама, заполнявших подвал, она выглядела инопланетным артефактом – единственным новым, чистым, целым предметом в их арсенале. Мясник принес флейту и не говоря ни слова положил на относительно чистый угол стола.
Подвал – их «РЕП. БАЗА» – превратился в акустический ад. Гул усилителя, похожий на гудение трансформатора под напряжением, заполнял все пространство, становящееся физически осязаемым. К нему примешивался скрежет и визг гитарных струн под нервными, неумелыми пальцами Броневика, отчаянно пытавшегося выжать из кривого грифа что-то похожее на панк-версию «Интернационала». Глухие, бессистемные удары Шаланды по барабанам – не ритм, а хаотичный стук по дну перевернутой лодки, нарастал и затихал по воле усталых рук старика. И сквозь этот хаос пробивался тонкий, чистый, но неуверенный и бесцельный писк флейты Давида – как крик потерявшегося ребенка в грохоте битвы. Бухарчик, припав к оголенному микрофону, как к соске, орал что-то невнятное, хриплое о «гнилом Западе» и «непобедимой силе коллектива». Его дикция искажалась до неузнаваемости, превращаясь в звериный рык. Какофония была тотальной, мучительной.
