С налитым кровью и вином лицом Бухарчик уперся кулаками в шаткую столешницу. Его огромная тень, искаженная неровным светом, колыхалась на заплесневелой стене как угрожающий идол.
– Я говорю – «Красные Зори»! – его хриплый от крика и алкоголя голос ударил по ушам, заставив вздрогнуть даже таящегося в углу Давида. – Зори нового мира! Романтика рассвета! Чистота! – В его больной душе горел огонь ностальгии по чему-то никогда не существовавшему, по мифическому светлому прошлому, где он был не изгоем, но героем.
Съежившийся на деревянном ящике из-под овощей Броневик презрительно фыркнул. Он нервно поправил свои огромные, заляпанные отпечатками пальцев очки, сквозь которые его воспаленные глаза смотрели на собрата с холодным превосходством подкованного теоретика.
– Банальщина, товарищ Бухарчик! – выпалил он, и в его тоне звучало раздражение интеллектуала, вынужденного объяснять очевидное. – Мелкобуржуазная романтика в чистом виде! Нам нужно нечто радикальное! Режущее слух буржуа, разрывающее шаблоны обывательского сознания! «Четвертый Интернационал»! Или – «Троцкистский Молот»! – Он выпрямился, воображая плакаты с этими грозными названиями. – Вот это звучит как манифест!
– Если у тебя фамилия Бронштейн, то это не значит, что ты имеешь право клеймить именем Троцкого все, что пожелаешь, – резонно заметил Бухарчик.
Из угла, где дремал, опершись спиной о стену Шаланда, донеслось кряхтение. Старик медленно приподнял тяжелые веки, будто пробуждаясь ото сна на грани вечности. Его губы шевельнулись:
– «Старая Кляча» … Вот как надо назвать группу, – проговорил он, и голос его был похож на скрип несмазанных дверей. – Играть-то я еле могу… Кляча. – В этих словах не было иронии, только горькая, абсолютная правда угасания. Он снова опустил тяжелые веки, погружаясь обратно в свой внутренний сумрак, где не было ни революций, ни названий.
– Дед, не мешай! –раздраженно, как от назойливой мухи, отмахнулся Бухарчик. – Твои сухие мозги точно не родят ничего путного! – Фраза прозвучала жестоко, отрезая старика от настоящего, загоняя обратно в пыльные архивы истории. Он резко повернулся к самому молчаливому участнику собрания. – Давид! Что думаешь? Как назовемся? Решай!
Давид сидел на корточках у дальней стены, прижавшись спиной к холодному бетону. В руках у него был толстый кусок кости, принесенный с бойни – его скудный вклад в общее пропитание. Тонким, остро отточенным ножом (орудием его повседневного существования) он терпеливо, с почти хирургической точностью счищал остатки жира и сухожилий в грязноватую миску. При окрике он медленно поднял голову. Огромные и темные глаза были лишены всякого выражения, как у глубоководной рыбы.
Давид посмотрел на Бухарчика, потом на Броневика, затем его взгляд пробежался по спящему деду.
– Не знаю, – тихо без интонаций сказал он. – «Тихий час»? – Это прозвучало не как предложение, а как констатация единственного желанного состояния – полного покоя и тишины.
– Фу! – Бухарчик ударил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть окурки в жестяной банке. – Сопливо! Надо мощно! Эпатажно! Чтобы запомнили! Чтобы как плевок в рожу этому… этому капитализьму! Чтобы как нож под ребро! – Он замолчал, тяжело дыша. В его пьяном, воспаленном мозгу клубились образы: ослепительные пионерские костры, реющие алые знамена, слитные крики толпы, ощущение силы, принадлежности… И что-то темное, первобытное, животное, поднимающееся из глубин.
