Парень вышел, сгорбившись, будто неся невидимую тяжесть. Худой до прозрачности, с настороженным, слишком взрослым выражением на мертвенно-бледном лице. Темные круги под ними казались синяками усталости. Давид нес тугой сверток, обернутый в грубую бумагу, из которой проступали жирные пятна. Одежда на нем пропахла смертью – сладковато-медный дух крови, от которого сводило скулы. Увидев две подвыпившие фигуры, перекрывающие путь в узком проходе между мрачными стенами цеха, парень инстинктивно сжался. Плечи подались вперед, взгляд метнулся в поисках путей отхода, как у загнанного зверька. В его позе читался вековой страх перед неожиданностью, перед чужой силой.
– Пацан! – Бухарчик, подогретый успехом с дедом и рюмочкой с водкой, шагнул вперед, распахнув объятия, пытаясь обволакивающе-братски притянуть его. Запах сивухи и пота наложился на смрад цеха.
Давид ловко, почти по-кошачьи, отпрыгнул в сторону. Огромные и темные как бездонные колодцы глаза настороженно изучали соседей по двору. В них не было особого любопытства, только усталая кроличья осторожность и глухая стена.
– Ты с нами! – не смутившись гремел Бухарчик, тыча грязным пальцем в грудь паренька. – В группу! Музыкальную! Ты… на флейте! – Он выпалил это как неоспоримый факт, как приговор.
Давид молчал. Сверток в его руках казался единственной реальной опорой. Он лишь крепче сжал его, костяшки пальцев побелели. Его молчание было громче крика, оно висело в едком воздухе, наполненное недоверием и вопросом.
– У меня нет флейты, – наконец прозвучало тихо, почти шепотом. Голос был плоским, лишенным интонаций, как чтение уведомления. – Тетка выкинула давно. – В этих словах – не сожаление, а констатация еще одной утраты в череде многих.
– Купим! – рявкнул Бухарчик, словно сокрушая возражение артиллерийским залпом. – Или… найдем! Главное – душа! – Он впился взглядом в бледное лицо, пытаясь разглядеть в нем искру, которую сам себе вообразил. – Ты у нас будешь… «Мясник»! – Кличка прозвучала как титул, как посвящение. – Круто? Звучит? – Он оглянулся на Броневика, ища подтверждения своей гениальности. Тот, стоявший чуть поодаль, с лицом, напряженным от попытки выглядеть значительным, молча кивнул. Он изучал Давида с холодноватым любопытством теоретика, видящего в нем «типичный продукт отчуждения».
Давид не ответил сразу. Его взор скользнул по грязным стенам цеха, по тусклому свету фонаря, по фигурам этих странных, пахнущих перегаром и безнадежностью мужчин. Потом он посмотрел в темноту, в сторону «дома», где его ждала пьяная тетка и вечный скандал. Любое место, любое занятие было предпочтительнее той камеры пыток. Здесь, по крайней мере, были люди. Пусть безумные, пусть пахнущие помойкой и иллюзиями, но другие. На лице мелькнуло нечто – не надежда, а скорее усталая капитуляция перед чуть менее горькой альтернативой. Он едва заметно пожал узкими плечами.
Они стояли в зловонном полумраке: пьяный пророк, теоретик-неудачник и юноша, пахнущий кровью и молчаливым отчаянием. Союз был заключен. Хрупкий, абсурдный, рожденный из алкоголя, ностальгии и полного отсутствия иных вариантов. Барабанный бой памяти, визг гитары революции и плач флейты жертвы должны были слиться воедино. Впереди их ждал подвал, какофония первых репетиций и медленное погружение в бездну их общего безумия. Начало было положено.
4
Подвал не дышал – он задыхался. Воздух был плотной субстанцией, сотканной из пыли десятилетий, едкого табачного нагара, кислого амбре немытого тела и, конечно же, дешевого портвейна. Как призраки клубились облака дыма от самокруток Бухарчика и Броневика сквозь неяркий свет единственной лампочки, облепленной мертвой мошкарой. Начавшиеся с пьяного задора споры о названии группы теперь висели в этом удушающем мареве тяжелым, безнадежным камнем преткновения. Освобожденный Броневиком от пустых бутылок «Солнцедара» стол казался старым грязным алтарем.
