– Кадры… Ты прав, Броневик. Солдаты нужны. Оркестр революции не сыграет в два рыла. Кого? Кто в этом… дерьме, – Бухарчик кивнул на темные окна пятиэтажек, – …сохранил искру? Кто не сгнил до конца?
Броневик оглядел пятиэтажки и пожал плечами:
– Искру? Красную искру?
– Искры – под ногами. В грязи. Надо копать… –тяжело переводя дыхание Бухарчик вытирал рот рукавом. Глаза его сузились, будто высматривая тени в темноте. – Глубже! Мой дед. Шаланда.
Броневик поморщился и поправил свои огромные роговые очки.
– Твой дед? Старик? Он же… – Петр почесал затылок, подыскивая тактичное слово, – …едва ходит. И почти глух. Что он может?
Бухарчик, словно протрезвев, резко повернулся к товарищу. Лицо Владлена фанатично сверкало в полумраке, споря своей яркостью с мигающими уличными фонарями.
– Он – корень! Понимаешь? Живой корень, который углубляется в землю еще с того времени. Корень той чистоты, – тон Бухарчика приобрел истерические нотки, – он в армии играл. На ложках! В самодеятельности. У него ритм в крови и костях. Он – память. Барабан, что ложки… это сердцебиение. Ритм… марша. Или, может, похоронного марша, – Владлен выдержал театральную паузу, – без этого фундамента… наша правда – визг детей.
– Ритм, как диалектическая пульсация истории…, – Броневик задумался, в его мозгу со скоростью старой кинопленки замелькали образы и мысли, – Да. Материализация времени. Старик, как символ преемственности поколений. Пролетарская связь времен через барабанный бит. Гениально в своей простоте, Бухарчик! Но… барабан – костяк. Нужна плоть, мелодия. Нота инструментальная. Кто? Скрипка? Пианино?
Броневик оглядел помойки, словно здесь волшебным образом должно было появиться пианино или какой-нибудь другой музыкальный инструмент.
– Да!
Бухарчик радостно вскинул руку, тычя грязным пальцем куда-то в сторону зарешеченных окон мясного цеха, виднеющегося в конце улицы.
– Пацан. Тот… с бойни. Мясник. Хачатурян… Давид, – Бухарчик радостно вспомнил имя и завершил мысль.
– Мясник? Подсобник? Что он? На топоре играть будет? – Броневик презрительно скривил губы, – или на кишках?
Бухарчик схватил Броневика за рукав и ожесточенно затряс, тело Петра заколыхалось, как старая тряпка.
– Ты слепой?! Видишь только… книжки! Он – тишина. Понимаешь? Тишина… которая громче крика. Чешуя… как у мертвой рыбы на льду. Видал? В них – вся правда этого… ада. Весь ужас. Все рухнувшее в пыль, – громкость Бухарчика снизилась до шепота, полного мистического ужаса, – он не говорит… он молчит. И в этой тишине… слышно, как капает кровь. Слышно… ложь.
Бухарчик откашлялся и продолжил спокойным тоном.
– А вообще, он играет на флейте. Он же с моего подъезда. А флейта… Она как слеза. О! Плач над мертвым миром.
Броневик остолбенел. Мысль о «плаче над мертвым миром» показалась ему чудовищно глубокой.
– Флейта… Контрапункт хаосу… Да! Стон невинности, растоптанной системой! Жертва капиталистической мясорубки… ее стон, воплощенный в музыке! Это… это уровень «Страстей по Матфею» в пролетарском ключе! Ты видишь глубже, товарищ! Глубже всех моих теорий!
Бухарчик благостно улыбнулся, сдержанным кивком принимая похвалу.
– Значит… квартет! Ты – Гром Правды! Я – Гитара Революционной Теории! Старик – Барабан Памяти и Ритма! Мальчик – Флейта Невинной Жертвы!
Вот таким образом и образовался творчески активный костяк великого вокально-инструментального ансамбля.
