Броневик подошел ближе. Его собственное революционное похмелье на миг прорезалось жутковатым любопытством и живым интересом к чужому горю. Петр присел на корточки рядом, едва удерживая равновесие на шаткой почве реальности.
– Э-эх… – выдохнул Бухарчик сквозь сопли и слюни, не видя товарища, глядя куда-то сквозь время. Голос был хриплым, как ржавая пила. – «Орленок» … Пепелище. Там… там же горело. По-настоящему горело. – Он бессильно махнул рукой, будто отгоняя видение. – Костер… не просто дрова, понимаешь? Свет. Тепло. Круг. Все в этом круге… едины. Линейка… не построение. Ритуал чистоты и порядка. Горн… не дудка. Крик. Зовущий. Ввысь.
Бухарчик попытался встать, но тело предательски качнулось, и он шлепнулся жопой обратно в холодную жижу. Казалось, сама земля отказывалась держать это посмешище.
– Взвейтесь кострами… – прохрипел Бухарчик обрывок гимна, и слова застряли в горле, превратившись в невнятный стон. – Мы… мы там были богами. Демиургами детских душ. Лепка… из глины будущего. Дисциплина – не палка. Каркас, блять! Порядок – не тюрьма. Гармония, сука ебучая. Коллектив… братство крови, скрепленное идеей, ебать меня под хвост. А теперь?.. – Он медленно повернул заплаканное багровое лицо, его мутный взгляд единственного зрячего глаза скользнул по темным, слепым окнам пятиэтажки – каменным склепам. – Теперь… съедено временем. Тлен. Все, что строили… рассыпалось в песок и пыль. И мы… мы этим песком… давимся, чихаем от пыли. – Он сжал кулак, тряся им в сторону невидимого врага. – Они убили не страну… они убили будущее. В нас. Оставили… эту… пустоту. Где даже слезы… пахнут ебучей безнадегой.
– Товарищ Владлен? – промычал Броневик. Его немного раздражало, что человек с таким сильным именем оскотинился до крайней степени. – Какой горн? Какой коллектив? Пионерлагерь? – Он фыркнул, и этот фырк был полон презрительного цинизма, за которым скрывалась собственная, не менее горькая, но закованная в теоретические измышления тоска. – Какие, к черту, в наше время пионерлагеря? Инкубаторы конформизма! Конвейеры по штамповке винтиков для машины буржуазного перерождения! Там не дух – там формальность! Не коллективизм – стадность! Ты оплакиваешь фантом, товарищ! Иллюзию, созданную для усыпления классового сознания!
Бухарчик медленно поднял лицо. Заплаканное, багровое, с лопнувшими капиллярами, похожими на карту загнивающей империи под кожей. В белесом зрачке, плавающем в красном озере склеры, отразился не столько гнев, сколько глубокая, животная обида на это кощунство. На это непонимание.
– Пшел… – прошипел он, и слова вылетели, обрызгивая собеседника ядом злости. – Пшел ты на хуй… со своими… умными… книжными… словами. – Каждое слово выскакивало с трудом, как пробка. – Ты… в гробу… этого не видал. Не нюхал. Не чувствовал кожей… как оно жило. Тебе только-только тридцать исполнилось! – Он шумно втянул сопли, пытаясь собрать распадающиеся мысли. – Там… там был порядок. Не тюремный, а космический, вселенский. Как звезды… на небе. Каждый – на своем месте. И светили они вместе. Вместе на месте, епта. Чистота… не от мыла, от уверенности. Что ты… частица… чего-то… большого. Правильного. – Он закашлялся, горло хрипело, как засоренная труба. – А теперь?.. – Взгляд его метнулся по темным дворам, по мусорным бакам, по решеткам на окнах. – Теперь… хаос. Дикое поле. Волки… в спортивных костюмах. Или… битники эти… с их воем… в пустоту. Или люберцы… с их тупым кулачным правом. Махновщина! Голая, звериная Махновщина! Беспредел… как закон! И я… – Голос его сорвался в полный отчаяния и пьяной ярости крик. – Я ж хотел… нести им… свет! Ту самую… чистоту! Порядок! Правду! Как тогда… на вечернем сборе… когда тишина… и слова падают… как семена… в плодородную почву! Чтобы проросли! Чтобы поняли!
