-Вдоль берега этого ручья держи. Версты три-четыре будет старая колодец… От того колодец поверни на полуночную луну, однако. Строго иди! К утру упрешься в Баруновский аймак! В крайнюю от балки хату он ходит, там учитель, русская женщина живет. Шибко красивая. К ней ходит.
-Кто ходит, Басан?
-А тот, кого ты хочешь… найти, однако! Иди! Только под ноги смотри… Хорошо смотри!
Он отвернулся, махнул рукой на стоящее вдали на склоне одинокое голое дерево:
-Во-он… Видишь? Там повесила! Она повесила… Вашего товарища повесила! Ге-пе-у повесила! Она просился, шибко плакала… Не слушала, все равно повесила!
Григорий угрюмо поглядел на дерево. Панкрат сухо матюкнулся:
-А што ж ты… Буденновец сраный, не отбил его?
-Как отбила? Как?! Их к Басану сотня заходила. Моя старуха… то же… чуть-чуть не повесила!
-Э-ге! А твою старуху-то за што?
Басан подошел поближе, взялся рукой за стремя:
-Моя старуха, – он робко оглянулся, – вас, однако, не любит! Коммунисты… Хурул на Яшкуле закрыли… И их, банду, тоже, однако, не любит! С дивами знается! Гелюнги и багши к ней приходят! До-о-л-го шепчется! Ворожит, все видит, все знает! А… Он сказал: скажи мне, старуха, где смерть моя? Где приму свою пулю? А та говорила: и девять дней не пройдет, как и ты сам будешь там, – Басан показал на одинокую шелковицу, раскидисто чернеющую вдалеке неопавшей сухой листвой, – как та собака висеть!
Тронулись. Отдохнувшие за целый день кони живо пошли под ровный белый бугор, покрытый редкими сухими вениками прошлогоднего бурьяна. Степь под снегом уже промерзла и гулкий стук копыт по земной тверди радостно полетел вслед за ними. Вскоре по левую руку показалась маленькая круглая луна в тонком ярко-золотом обруче. Где-то не так далеко тоскливо завыл одинокий волк.
-Матерый голосит, -Панкрат наконец нарушил долгое молчание, -не подстава ли часом этот… красный калмык, Григорий Панкратыч?
Тот не оборачиваясь, сухо бросил через плечо:
-Та не-е… Были у нас и еще наводки на эту бабенку… А ты еще р-раз вспомнишь старое!.. На ложку он позарился! Э-эх, босота!..
-А это я ево… классовую сознательность хотел проверить!! – тут же нашелся Панкрат и, пришпорив коня, вырвался вперед.
-И што…, -усмехнувшись, крикнул вслед Григорий, тоже ускоряя бег жеребчика, -проверил?
-А то! Гнида! Пережиток… старово режима! – долетело из белой снежной круговерти сквозь дробный топот копыт.
Как и научил Басан, от старого, почти засыпанного снегом колодца, повернули строго на юг, ориентируясь по компасу. Часу в четвертом мороз придавил покрепче, дорога пошла низиной и снег стал поглубже, кони стали сдавать, выбиваться из сил. Где-то впереди, с подветра, вроде бы забрехали собаки. Всмотревшись в засеревшуюся темень, разглядели под косогором едва различимую кустарниковую поросль.
Спустились пониже, спешились перед занесенным свежим снежком густым диким терновником с редкими приземистыми деревцами маслин.
-Побудь с лошадьми, а я пройдусь, поглядю, што там. Ближе нельзя… Ветер оттуда тянеть, ежели там где-сь кони объявятся, то наши тут же нас и выдадуть. И… ежели к восходу не дам знать – уходи.
-Без тебя, Панкратыч, не уйду.
-Знаю.
Григорий бросил повод Панкрату и растворился в молочном низинковом тумане.
По самому дну широкой балки протянулся замерзший ручей, заросший по берегам густыми, едва шуршащими камышами. Через ручей был перекинут едва заметный под снегом мостик из пары широких досок. «Конь никак не пройдеть… Значить, кони ихние тут кошуются…» Вдруг он услыхал близкий дух костра и едва уловимый запах конского пота. Снег, схваченный крепким предутренним морозцем, весело и предательски хрустел под сапогами.
