…Едва сдавши отощавшего Воронка в кончасть, на ватных ногах приближался Гришка к штабу своего комсвокора-два. Жить не хотелось. Углем калилось нутро. Думки путались. « И што ж ты за человек… такой, Мокеич? Тем поперек горла стал… Оно и понятно, они – беляки, враги Советской власти… Ты ж их сотнями… в капусту… Ан, теперя выходить…, што… и энтим… Дорогу перешел? Да как же так, а?! Э-эх! Жисть… Война проклятая! Да когда ж ты уже кровушки нашей, мужичьей-то напьешься?..» И так привез Гриня комсвокору вести скорбные из Веселого, куда, едва по слухам откатились беляки от Маныча, послал его Мокеич разузнать, как его родные, жена с детишками, отец? Смогли ли выжить, не погублены? А оказалось… Одна дочь, Машенька, только и уцелела! Отца, Мокея Анисимовича, красновская контрразведка связанного и босого водили по всему по селу, били жестко, теперь в тюрьме, вроде, а где, ежели живой? Жена, Марфа, запытана, замучена насмерть, даром, что на сносях, на последних месяцах уже была…! С-суки! Не! Не-не, хватить!.. Напьюся, выложу все Мокеичу! И застрелюсь!..Твою мать и… на всю дивизию…»
Глава вторая
« Э-эх, до-ро-ги-и-и,
Пы-ыль да ту-у-ман,
Хо-лода, тре-во-о-ги,
Да степно-ой бу-у-рь-ян… Да-а…
Вы-ыст-рел гря-я-нет!
Ворон кру-у-жит,
Мой дру-жок в бурь-я-не-е-е…
Не-живой ле-ежит…Эх!»,
-тягучие переливы фисгармонии глухие и тоскливые едва долетают из-за неплотно прикрытой двери и висят в полутемном пространстве комнаты комсвокора. В узеньком окошке едва сереет скупая зимняя зоря. На припечке жарко пылающей печи развалился хозяйский кот, лениво поводит единственным своим целым глазом, сладко жмуря его и довольно мурча. Одной передней лапки у него нет и он все время держит мохнатую засосанную культю на весу, перед своим подратым носом, словно показывая ее всем приходящим к командиру.
« Зна-ать не може-ешь
До-о-ли сво-ей,
Может, крыль-я сло-о-жишь
Посреди… сте-е-пей…»
-Гришка! Григорий, твою мать!.. – голос гармонии резко обрывается, слышно, как ее сложили и поставили на табурет. Гриня, кривя тонкие губы в чуть заметной ухмылке, возникает в проеме двери, застыв вразвалочку.
-Та тута я… Слухаю, Борис Мокеич!
-Вот што… – комсвокор украдкой, чтоб часом ординарец не заметил, смахивает носовым платком кровавую юшку с углов сухих подрагивающих губ, аккуратно складывает платок и прячет его в боковой карман новенького английского френча, – скоро должон прибыть Сенька Буденный… Приберитесь тут, а то развели срач… Я подремаю малость, а ты, как Семен заявится, свистни… И прекрати эту тоску играть… И так душа свербит, как старый устюк в глазу.
Только, согнувшись, отвернулся к стене, за окошком раздался тупой топот многих конских копыт по мерзлой земле и приветливое фырканье лошадей, почуявших жилье, стойло и сено.
Сел на кровати, кривясь и скрипя зубами.
«Э-эх!! …Яб-ло-чко!
Да на тарелочке!
На-доела мне жена,
Пой-ду к де-воч-ке!
Ха-ха-ха!.. Эх!
…Эх! Яб-лоч-ко, куда ты ко-о-о-тишь-ся!
В Вэ-че-ка по-па-дешь!
Не воро-о-тишь-ся-я!» -лихо засмеялся за дверями кто-то другой, не Гриня.
-Гришка! Мать твою… на всю дивизию!
-Да тута я, Мокеич, тута! -Гриня бережно накидывает на узкие плечи комсвокора теплый английский бушлат, -я-то им што… Рот гранатой рази заткнуть… Тоскують, сволочи!..
-Ты мне бабу… обещался к вечеру… раздобыть, -Мокеич отвернулся к набеленной стене, – для сугреву… души и тела?..
