Гришка хитро щурит глубокие узкие глаза, его широкие татарские скулы чуть играют, как бы перетирая мысли:
-Так… Тело распрекрасно и спиртиком… отогреть можно, Мокеич, гы-гы-гы… А бабенку…, хм, я тебе раздобыл уже, не мочалкой деланный…, -он присаживается на ободранный пол рядом, вытягивает длинные в серых высоких валенках ноги, кладет на них красные жилистые руки и сладко зевает:
– Вот послухай… Тока вступили мы с нашим штакором в станичку, я, памятуя твое указание, хе-хе-хе, -он усмехается, грозит пальцем и качает низколобой головой, -шныр-ряю по той станичке, как клоп по мотне. Гляжу, вышел один… одноногий да горбатый из крайней хатенки. Прислонил костыль к стенке, присел на скамью. Ну, думаю, наш, фронтовик. Подкатываю: здоров, служивый! Ба-ла-ба-ла, ба-ла-ла-ла… А имеется ли, спрашиваю, у вас тута где молодка, нам подходящая? Даю ему папироску французскую, у ево и зенки на лоб от такой щедрости… С ерманского плену таковых не куривал, говорить. Да-а… А вдовица имеется, а как-же-с… Дочка волостного землемера, сам папашка-то убег с беляками, а у ей пацанчик на руках, трехлеток… Мается, бедная! Сама-то, говорить, баба справная, не шалава кака-нибудь, но хорошему человеку себя всегда… предоставить могеть…
--Могеть? – Мокеич поднял серые глаза, сощурился в первый раз за день в робкой улыбке.
-А то! – оживился Гришка, -я тут же – к ей. Пару ящиков тушенки в обе руки. Головку сахару. Так и так, мамзель, прослышал один мой товарищ… командир из офицеров старой армии, полный бант… да про Ваши немыслимые бедствия… А так же про Ваши коварные прелести… Гляжу, она сразу же и засочилася…
-Ох, ты и плут! Собою-то хоть… не дура?
-Ну-у, Мокеич, первый раз штоль? Я твои антиресы знаю… Не рябая… Сисяс-тая!.. А так – худоба. А с чего ж ей преть-то?.. На все согласная.
-Согласная? И… сам ты хоть не залез… на нее… ненароком? –нахмурился Мокеич, отодвинув цветастую занавеску и всматриваясь в темень за окном. В сенях затопотали, загалдели многие голоса.
– Я поперед батьки… со своим… муда…м не лезу, -сочно зашмыгал носом Гриня, изображая обиду, – привести, штоль?
-Погодь. Сеня уберется, тогда скажу… Ты… Выдь-ка пока.
-
В комнату с клубами морозного пара ввалился своей невысокой и громадной в волчьем тулупе фигурой Семен. Сам. Плотно прикрыл крашенную дверь, сбросил на пол закомевший на морозе тулуп, поводя плечами, прошел к столу, сел молча. На мрачном широком смуглом лице – ни кровинки. Поставил на стол тут же вспотевший полуштоф. Поднял густые, мокрые с мороза брови:
-Я к тебе как к другу… пришел, Борис. Как к боевому… товарищу. Дело спешное… у мене к тебе. Касаемо твоей… жизни. И… И моей… тоже.
Думенко молча поднялся, подошел к печи, отодвинувши конфорку, здоровой левой рукой пошурудил в ее гудящем нутре кайлом, придвинул старый чайник, прокашлялся:
-Ты, Сеня, што…,никак Ростов думаешь брать?..
Буденный выпрямился, подобрал под табурет ноги в новеньких яловых сапогах, усмехнулся в густые усы:
-А што… Небось, Сокольников первым влезеть? Не дам! Нехай мои хлопцы… малось согреються…
-А ежели по зубам… там получишь?
-От ково? Да тамочки…, ну, может, юнкерок какой… свою бабу с пулеметом… будет оборонять. А так… Их конные корпуса в Батайске давно. Буду тихонько занимать квартал за кварталом… Глядишь, оно и сладится.
Думенко выглянул в окно, задумчиво смотрел, как многочисленная охрана Буденного, смеясь и переругиваясь, спешивается с горячих танцующих коней, а те жадно хватают темными губами ослепительный на закатном солнышке свежий снежок:
