Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор - страница 38

Историк Б. Н. Миронов отмечает, что модернизация сознания и нравов русской деревни не поспевала за реформами в жизни образованных классов, и указывает, что современники почти единодушно утверждали: простой русский человек – крестьянин или горожанин – нуждался в надзоре, так как был склонен к спонтанности за недостатком самоконтроля и дисциплины, индивидуализма и рациональности в поведении. Миронов прав, говоря о неизбежности изменений сознания крестьянства, о чем свидетельствует сибирская его часть – намного более свободная и относившаяся к богатству не как к греху стяжания, но как к закономерному результату напряженного труда. Однако у России не оказалось исторического времени на цивилизованный переход от традиционного общества к гражданскому. Столкновение традиций и инноваций вызывало глубокие колебания психики масс и имело необычайно серьезные последствия в виде кризиса традиционной идентичности, разные уровни которой (общественный, групповой и личностный) интенсивно наслаивались один на другой322, резко усиливая потенциал конфликтности.

Как подчеркивает В. В. Согрин, русское крепостничество почти свело на нет возможности произрастания буржуазной цивилизации и обусловило то, что даже в начале XX века Россия оставалась преимущественно традиционным обществом. Ментальность различных сословий сохраняла свою антибуржуазность; сокровенным желанием крестьян была конфискация всех помещичьих земель и передача их в общинную собственность, а после столыпинской реформы – «черный передел», т. е. экспроприация всех частновладельческих земель – и помещичьих, и выделившихся из общины крестьян – в пользу крестьянской общины. Антибуржуазная концепция справедливого общественного устройства была привнесена крестьянством, являвшимся главным источником формирования рабочего класса, в город и стала основополагающей частью ментальности молодого российского пролетариата. И антибуржуазная революция 1917 года была не импортным продуктом, а чисто русской антимодернизационной революцией323.

Хотя русский крестьянин внешне демонстрировал стремление к равенству, «открывшиеся после революции социальные лифты монопольно использовались в интересах собственных или своего окружения», а «широкая их доступность казалась нарушением принципа справедливости». Лозунг свободного труда трактовался как освобождение от всякой работы, а «понимание под работой только физического труда… привело к тому, что он стал признаком социальной принадлежности… к „подлому“ сословию. Стремление избавиться от этого порочащего качества реализовалось в ходе революции, а комплекс социальной неполноценности соблазнял обменяться этим признаком с ранее привилегированными слоями…»324.

Партизаны были преимущественно крестьянскими маргиналами, причем данный слой не исчерпывался дезертирами царской, Белой и нередко Красной армий (так сказать, законными маргиналами). Очень многие селяне маргинализировались стихийно, в дурманящей обстановке безвластия или слабой власти, не вынося покушений на личную собственность и свободу, понимаемую исключительно как волю. Собственный военный опыт диктовал уверенность, что с унесенной при дезертирстве325 или купленной винтовкой можно защититься и от соседа, и от государства, одновременно как следует нажившись чужим добром.

Недостаточная легитимность властей, сменивших монархию, их «временность» провоцировали крестьян на анархические захваты государственной и чужой собственности, на бунт против тех, кто пытался вернуть нацию в правовое поле. Крестьянская молодежь, массово получившая военный опыт, оказалась особенно горючим материалом. Люди, прошедшие через фронт, неизбежно сближались мировоззрением с уголовщиной – начинали пренебрежительно относиться не только к чужой жизни, но даже и к собственной, не говоря уже об уважении прав личности и собственности. Военный риск стал частью жизни, а для довольно большого числа людей – и необходимым стимулятором жизненной активности, настоящим наркотиком.