Когда-то он ждал в одиночке около года смертного приговора за двойное убийство с изнасилованием, совершенным с особой жестокостью и в извращенной форме. Тогда неожиданно в тюрьме умер штатный мастер заплечных дел, сотрудник соответствующего учреждения, и некому стало приводить приговоры в исполнение. С ним очень серьезно поговорили очень серьезные люди из того самого очень серьезного учреждения, о котором лучше не знать. И он был единственный, кто согласился.
И заменили ему приговор на службу палачом. С него сняли обвинение, слегка изменили имя и фамилию: был Леонтий, стал Леонидом. Был Ломакин, стал Ламакин. А вот отчество менять не стали, оно у него было соответствующее, в самую тему – Палыч. Присвоили палачу Палычу звание прапорщика и выделили ведомственную однушку на пятом этаже двухподъездной «хрущобы» на улице Свободы. В самом ее конце, что у оврага, недалеко от старого кладбища.
Он и жил там один. Жены и детей у него не было, но к нему приходила иногда одна женщина. Очевидно, за тем, чтобы приготовить пожрать-попить, ну и, наверное, оказать, женские услуги: мужик он был молодой и делал с ней все, что хотел. Эта подстилка состояла на службе в местном управлении того же самого серьезного учреждения в качестве добровольного агента и была к нему приставлена за тем, чтобы приглядывать за его поведением. Чтобы этот мерзкий душегуб не ударился в бега, например, не грохнул кого-то, не изнасиловал. Короче, чтоб не взялся на радостях за старое.
Однажды он спросил ее:
– А как ты стала проституткой?
Ответ удивил даже его.
– Повезло, – ответила стукачка.
Хотя, если кому и повезло, то только ему.
С ним не здоровались и плевали ему вслед. Он и раньше-то был нелюдим, замкнут, избегал любого общества. А после сидения в одиночке так вообще чуть не подвинулся умом, стал еще более злым и замкнутым. Сначала он поседел. А потом и вообще стал лысым, как колено: из всех волос на его голове самыми длинными были брови.
Родственников у него тоже не было. Он вырос в детдоме «Солнышко» имени Надежды Крупской, что в Береговом. А что такое советский детский дом, чему там учат и как воспитывают, надеемся, говорить излишне.
Ходил он всегда в черных очках, как гестаповец из советских фильмов про войну, даже в темное время, будто боялся смотреть на тот мир, красивый и счастливый, который вновь стал его окружать.
У него в следственном изоляторе был свой кабинет, в котором стоял только пустой письменный стол, рваный диван из кожзаменителя и серый сейф, где хранился пистолет и патроны к нему. И еще водка. Из оружия он предпочитал «ТТ» времен Великой Отечественной войны. Как-то очень быстро к нему приноровился. У двери висел зеленый армейский мундир. Ходил он обычно в штатском, затем перед работой переодевался в военное и напяливал фартук, чтобы не забрызгаться кровью. Фартук был обычный, из коричневой клеенки, как у санитарок в любой больнице или у патологоанатомов в холодном морге. А не в каких улыбающиеся продавихи торгуют на солнечной улице сладким мороженым «крем-брюле»…
Перед расстрелом он выпивал стакан и столько же – после. И его родинка на шее из коричневой становилась красной. Потом, после работы, уходил в город, переодевшись обратно в гражданское, и пил дальше. И при этом практически не пьянел, а становился еще угрюмее. С тюремным персоналом он тоже не общался. За руку из вертухаев с ним никто не здоровался. На двери его кабинета висел почтовый ящик, куда вестовой опускал документы: время совершения казни и данные о несчастном: фамилия, имя-отчество, когда родился, семейное положение, наличие детей, статья, за что… Это было единственное средство общения с ним. Зарплату, и очень неплохую, получал на сберкнижку. Числился он… А кем он числился, он и сам не знал. Да это ему было без надобности. Хотя в штатном расписании он был обозначен как старший инструктор по оперативной работе с контингентом. Туманно и малопонятно.
