Тем не менее, его слушали очень внимательно.
Пан Константин узнал Амира, своего ловчего, обернувшись на звук выстрела. Он узнал его по тому, как ладно тот сидит в седле, узнал своего скакуна под ловчим, по тому, как стремительно тот стелется над полем, выворачивая копытами из пашни комья земли вместе с зеленой рожью. Чуть позже он узнал и Тараса, своего чашника. Все-таки его слуги шли туда, куда он им велел.
– Что же я пану скажу, ироды? Такую ладную лошаденку сгубил!
Письмо от панны Ядвиги до пана сгубил, теперь вот и лошадь! Казнит меня пан, не нужна ему ваша бумажка, не поверит он ей, и слова мои про старого пана и панну Ядвигу, дескать, живы здоровы, ему не нужны, ему письмо нужно от панны. Панна старалась, писала, а я, растяпа… Горелка проклятая виновата, не нужно было ее после лаконского из ведра пить… Услышав это, пан Константин, шагавший совсем рядом в колонне пленных, окончательно решил не выдавать себя. Он подставил раненому улану, которому помогал идти, другое плечо так, чтобы оказаться с противоположной от Тараса стороны. С разбитым лицом, босой, униженный, в одном исподнем – он не мог допустить, чтобы собственный слуга увидел его в таком виде. А самое главное он узнал: и жена, и даже ее отец «живы здоровы». Передать через Тараса весточку родным о себе? Нет, пусть лучше ничего не знают! Он и сам бы хотел навсегда забыть, как сдирали с него сафьяновые сапоги, снимали походный кунтуш и богатый жупан казаки, смеясь над его «сарматским» видом.
– Что, пан, куда ж ты полез? Помогли тебе твои ляхи? – сказал, подъехав к ним и распознав в пане Константине вовсе не военного, а местного шляхтича, казачий хорунжий, такой же дикарь, как и казаки, только вместо бороды более длинные усы. Он не остановил грабеж, велел лишь дать пленному хоть что-то взамен. Но те дырявые сапоги, которые сунули гордому шляхтичу, оказались на два размера меньше его ноги, и пришлось идти босиком. Практически все вновь обретенные боевые товарищи пана Константина, попавшие в плен, перед этим были ранены. Он сам был обезоружен, когда потерял сознание от падения.
До сих пор кружилась голова и тошнило. Но он вместе с другими легко ранеными шел пешком, как могли, помогали друг другу. Ночь, которую пришлось провести в Мире в мерзкой еврейской корчме на полу, была ужасной, он почти не спал. Утром, когда русские записывали фамилии пленных, чтобы передать Рожнецкому, и поляки могли бы через парламентеров отправить им личные вещи, пан Константин не назвал себя, и его так и записали: «Мятежник, присоединившийся к польским уланам». Желание жить поддерживала только твердая вера в то, что неудача случайна и скоро все изменится. Эх, если бы его увидел Амир! Верный ловчий помог бы бежать, отдал бы пану своего коня, а сам остался…
– Ну на что вам моя лошадь? У вас их вон сколько! – продолжал канючить Тарас. – Одной боле, одной мене, что уж вам? А как мне теперь пехом почти до Могилева идти? И как мне ответ перед паном держать?
– Мне такой ответ держать, что лучше уж в бега податься, в лихие люди, к вам, казакам… А сколько рублей вы в вашей квитанции за лошадь отпишете? Вы поглядите, какая лошадь добрая!
Под знакомый, словно доносившийся из-за окна усадьбы, голос чашника пан Константин едва не заснул на ходу. Из оцепенения его вывели слова знакомого хорунжего:
– Эй, паны-панове, благодарите свою матку боску, подводу для вас нашли! Садитесь, а то, глядишь, помрете по дороге.
