Кресло - страница 10

– Вера, – Лора проглотила ком в горле, сдерживая привычные в последние дни слёзы.

– Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Веры. Остави ей вольные и невольные прегрешения. Сотвори ей Царствие Небесное и вечную память, – в голосе бабы Лены, читающей молитву, Лоре послышались бабушкины интонации. Притихшие Юля и Боря смотрели на неё участливо, с готовностью поддержать и помочь. Горько-сладкую наливку Лора выпила, смешивая её со слезами, которые больше не сдерживала, и от этого становилось легче и приходило сознание того, что кто-то Всесильный и Всемогущий лучше нас знает, как надо всё устроить в этой жизни…

– Да ты, девка, поплачь, не сжимайся, – баба Лена наливала по второй. Борька вспомнил и процитировал, разумеется, божественным пением, фразу из «Иоланты»:

– Ужели ты не знаешь, что от слёз

Печаль проходит легче и быстрее? – за что получил тычок локтем в бок от Юли. Баба Лена разложила по тарелкам грибы с картошкой. Борька выудил из кружки алюминиевую вилку, а Юля и Лора, переглянувшись, взяли ложки…

Чтобы сменить тему и как-то отвлечь Лору, ей рассказали, что в её отсутствие между руководством совхоза и студентами разгорелся скандал. Суть его заключалась в том, что яблоки с деревьев положено было снимать руками или специальным приспособлением-снималкой. Затем, пересыпая стружкой, их надо рядами укладывать в ящики. Однако, нашлись рационализаторы, которые трясли яблоню, а потом собирали осыпавшиеся, побитые яблоки и без всякой стружки наваливали их в ящики. Получалось быстро, но такие яблоки долго не хранились. Обнаружив халтуру, председатель снизил оплату, и кормить студентов стали гораздо хуже. Сердобольная баба Лена стала подкармливать постояльцев, благо в лесу в тот год было полно грибов, а картошка, лук и укроп выросли на своём огороде.

Поужинав, вышли во двор. Белые ночи кончились, только небо на западе мерцало зеленоватым, яблочным цветом. В сарайчике возился и похрюкивал поджарый поросёнок Дедок, время от времени со старой яблони падали перезрелые яблоки, мягко шлёпаясь и ломая хрупкие флоксы у заборчика. Юля и Боря закурили. Похоже было, что за время Лориного отсутствия их отношения поднялись на новый виток, когда кажется, что весь остальной мир существует только постольку, поскольку ему позволено прикасаться к этому витку. Во всяком случае, что касается Юли, с её лица не сходило какое-то новое выражение удивления и отчаянной решимости. Как будто она вот-вот прыгнет с парашютом. Борька снисходительно, как должное, принимал это её состояние и, даже, кажется, разделял его.

– Ну, что, девчонки, пора и честь знать. «Картошка» кончается, надо пилить домой. Ёлы-палы – четвёртый курс. Надо приналечь, рвануть, поднапрячься. Я лично буду в консу поступать. И, может, не в Питер, а в Москву, – Борька покосился на Юлю, проверяя, какое впечатление произвели его слова и планы.

– Я тоже, – только и смогла пролепетать она.

А Лора молчала, но все понимали, что если кому и надо поступать в консерваторию, так это, прежде всего, ей. И для неё это было само собой разумеющимся ещё с того времени, как бабушка Вера впервые рассказала о мечте дедушки Жоржа доказать «всяким бездарностям»…

В город приехали через три дня, а он уже был весь промокший и продрогший под внезапно навалившимися на него ветром, дождём и угрозой наводнения. Настоящая осень началась в одночасье. А в училище начались занятия, и покатил последний, четвёртый курс полный трудов, забот, волнений, тревог и… романтических историй. Собственно говоря, у Юли и Боба всё продолжалось. Они то расставались «навсегда», то вновь соединялись «на век». Лора должна была и мирить, и судить, и помогать разрешать их непрекращающиеся выяснения отношений. При этом самой Лоре надо было как-то, по возможности деликатно, отбиваться от ухаживаний Севы Гимпельсона, а также Борькиного приятеля-фарцовщика Максима, который вдруг взялся ей названивать по вечерам, произнося одну и ту же фразу: